И вдруг из дыма и огня показалась черная, шатающаяся фигура. Это был Степан. Волосы на голове у него обгорели, одежда дымилась. На руках он нес девочку, закутанную в мокрое одеяло. Он сделал еще несколько шагов и рухнул на землю, передав ребенка подбежавшим женщинам.

Девочка была жива, только наглоталась дыма. А Степан… На него страшно было смотреть. Руки, спина – всё было в ожогах. Я подбежала к нему, стала оказывать первую помощь, а он в бреду всё шептал одно имя: «Лида… Лида…»

Когда он пришел в себя уже у меня в медпункте, первое, что он увидел, – это Пашку, который стоял перед ним на коленях. Не шучу, на коленях. Пашка молчал, плечи его тряслись, а по небритым щекам текли мужские, скупые слезы. Он просто взял руку Степана и прижался к ней лбом. И этот безмолвный поклон был красноречивее любых извинений.

С того самого пожара будто плотину прорвало. Сперва тоненьким ручейком, а потом и полноводной рекой потекло к Степану и Лиде людское тепло. Он долго лечился, шрамы остались на всю жизнь, но это были уже другие шрамы. Деревенские смотрели на них не со страхом, а с уважением. Это были не отметины каторжника, а медали за отвагу.

Мужики собрались и починили им дом. А Пашка, Лидин брат, стал Степану ближе родного. Чуть что – он тут как тут. То крыльцо помочь подладить, то сена привезет для их козы-кормилицы. Жена его, Елена, вечно Лиде то кринку сметаны занесет, то пирогов напечет. И смотрели они на Степана с Лидой с такой виноватой нежностью, будто всю жизнь пытались загладить ту старую обиду.

А через годик-другой родилась у них дочка, Машенька. Как две капли воды на Лиду похожая – светленькая, голубоглазая. А еще через пару лет – сынок, Ванечка, тот вылитый Степан, только без шрама на щеке. Серьезный такой карапуз, насупленный.

И вот этот самый дом, отремонтированный всем миром, наполнился детским смехом. И оказалось, что угрюмый Степан – самый нежный на свете отец. Я сколько раз видела: придет с работы, руки черные, уставший, а дети к нему кинутся, на шею повиснут. Он их подхватит своими ручищами, подбросит к потолку, и хохоту стоит на всю избу. А вечерами, когда Лида укладывала младшего, он сидел со старшей, Машенькой, и вырезал ей из дерева игрушки: коняшек, птичек, смешных человечков. Пальцы у него были грубые, а игрушки получались – загляденье, живые будто.

Помню, как-то захожу к ним давление Лиде померить. А у них во дворе картина маслом. Степан, огромный, могучий, сидит на корточках и чинит крохотный велосипед Ванин. А рядом стоит Пашка и держит колесо. А сами мальчишки, Ваня и Пашкин сын, ровесники, возятся в песочнице, строят что-то вместе. И такая тишина мирная вокруг, только молоток постукивает да пчелы в Лидиных цветах гудят.

Смотрю я на них, а у самой глаза на мокром месте. Вот он, Пашка, который сестру проклял и от дома отрекся, стоит плечом к плечу с её мужем-«каторжником». И нет между ними ни злобы, ни памяти о прошлом. Только спокойное, мужское дело и дети, которые играют вместе. Будто и не было никогда той стены из страха и осуждения. Растаяла она, как весенний снег под солнцем.

Лида тогда вышла на крыльцо, вынесла им обоим кружки с холодным квасом. Увидела меня, улыбнулась своей тихой, светлой улыбкой. И в этой улыбке, в том, как она смотрела то на мужа с братом, то на играющих детей, было столько выстраданного, настоящего счастья, что у меня сердце замерло. Она не ошиблась. Она пошла за своей душой наперекор всему свету и обрела всё.

…Я вот смотрю на их улицу. Вот он, их дом, весь в герани и петуниях. Степан, уже с сединой в волосах, но все такой же кряжистый, учит повзрослевшего Ваню колоть дрова. А Машенька, уже девушка-невеста, помогает Лиде развешивать на веревке белье, которое пахнет солнцем и ветром. И они смеются о чем-то своем, девичьем.

Вот и думаешь потом, велика ли цена счастья, если за него нужно пойти против всех? А вы бы смогли?
Автор: Записки сельского фельдшера