Он всего добился. Вон там, вдали, дымит труба завода, который он когда-то спас от банкротства. Его имя знали в деловых кругах. Его боялись. Его уважали. Квартира, машина, часы стоимостью с иномарку — всё было на месте. Всё, о чём он когда-то мечтал, ворочая тюки на рынке в лихие девяностые.
Жизнь казалась выверенной схемой, идеальным бизнес-планом, где каждое действие ведёт к прибыли. Но почему-то по вечерам он всё чаще подходил к этому окну и чувствовал не торжество, а тишину. Огромную, звенящую, как в опустевшем храме.
Его мобильный телефон, второй «рабочий», на который звонили только по делу, завибрировал на стеклянной поверхности консоли. Юрий взглянул на экран. Незнакомый номер. Он уже было хотел отклонить вызов — назойливые рекламщики достали, — но палец дрогнул. Может, от нового клиента? Он всегда был на связи.
— Алло? — произнёс он своим привычным, слегка усталым «деловым» голосом.
В трубке послышался тихий, неуверенный вздох, а потом женский голос, который он не слышал больше двадцати лет.
— Юра? Это… это я, Люба. Твоя однокурсница.
Он прислонился лбом к прохладному стеклу. Люба. Худенькая девчонка с косичками, которая сидела рядом с ним на лекциях по матанализу. Которая смеялась над его амбициозными планами и говорила, что главное — не высота, а крепкие корни. Он тогда лишь снисходительно улыбался. Какие корни, когда надо взлетать.
— Люба, — выдавил он. — Какими судьбами?
Он ждал просьбы. Денег, помощи, устройства на работу. Так всегда бывало со старыми знакомыми, которые вдруг находили его номер.
Но Люба сказала другое.
— Я звоню, потому что… потому что разбирала вещи у мамы на даче. Там нашлись твои старые конспекты. И книга одна. Стругацкие, «Понедельник начинается в субботу». Ты её, помнится, на первой сессии потерял. Я потом её у себя нашла, да так и не вернула. Прости. Всё времени не было.
Юрий молчал. Он не помнил никакого «Понедельника». Он помнил графики, котировки, цифры контрактов. Но вдруг, откуда-то из самых потаённых глубин памяти, всплыло ощущение восторга и лёгкого безумия от этой книги, от этой истории про нормальных волшебников. Он же тогда мечтал стать таким же — учёным, изобретателем, творцом.
— И… я подумала, — голос Любы дрогнул, — может, хочешь забрать? Мамину дачу продаю, поэтому всё разбираю. Может, память тебе дорога?
Он хотел сказать, что это ерунда, что пусть выбросит. Что у него нет времени на старый хлам. Но вместо этого спросил:
— А где дача твоей мамы?
— Да в Старице, всё там же. Ты же бывал у нас раньше.
Он помнил. Речка, запах костра, Люба в простеньком ситцевом платье. И он, молодой, бедный, счастливый, споривший о будущем человечества и мечтавший изменить мир. И несколько однокурсников, приезжавших туда отдохнуть на природе.
— Хорошо, — неожиданно для себя сказал Юрий. — Давай адрес. Я заеду.
Он ехал на своём внедорожнике по ухабистым проселочным дорогам, и ему казалось, что он движется не в пространстве, а во времени. Вспоминал себя — пахнущего дешёвым одеколоном и юностью.
Дача была такой же, как в памяти, только забор покосился да половина участка заросла травой. Люба вышла на крыльцо. Она почти не изменилась. Никакой косметики, простое платье. Проникновенный взгляд, мудрый, всевидящий. И такая же, как раньше, улыбка.
— Заходи, — сказала она. — Чай уже готов.
Они сидели на кухне с видавшим виды самоваром, и она рассказывала о своей жизни. Работает обычным бухгалтером на местном предприятии. Живёт недалеко от дачи. Вырастила дочь. Уже и внук есть. Муж погиб давно, в аварии. Живёт тихо, скромно. Небоскрёбы и биржевые сводки для неё, как с другой планеты.
Она протянула ему потрёпанную книгу в картонном переплёте. Он взял её в руки. Страницы пожелтели. На полях — его собственные, давно забытые юношеские каракули. Он ощутил лёгкий укол под сердцем. Точно кто-то тронул струну, которая молчала долгие годы.
— Спасибо, что сохранила, — сказал он глухо.
— А что же делать? — она пожала плечами. — Всё несуразное, ненужное, а выбросить рука не поднимается. Кажется, что в этом и есть вся соль.
— А тебе не кажется, что всё зря? — спросил он вдруг, с какой-то непонятной даже ему самому, жёсткостью. — Прости, конечно. Но вот эта вся твоя жизнь… тихая, незаметная. Никаких событий. Никакого… масштаба. Ты никогда не жалела?
Люба внимательно посмотрела на него. Не с упрёком, а с лёгкой печалью.
— Масштаб бывает разный, Юра. Вот смотри. — Она подвела его к окну. Во дворе росла старая раскидистая яблоня. — Эту яблоню мой дед сажал. А вон тот сарайчик отец строил. Моя дочь под этой яблоней в куклы играла. А теперь и внук бегает. Для меня это и есть весь мир. Ты спрашиваешь, жалею ли я… Нет. Я просто жила и живу.
Юрий смотрел на яблоню, на покосившийся сарай, на простой деревянный дом, и его вдруг пронзила мысль, острая и невыносимая. Он построил небоскрёб, но у него не было своего дерева. Не было ничего, что бы хранило тепло его рук, память о нём для тех, кто придёт после.
Он достиг всех высот, но у него не было корней.
Он попрощался. Сегодня у него был важный ужин с инвесторами. Сел в машину, положил на пассажирское сиденье потрёпанных Стругацких и завёл мотор.
Огни вечернего города снова замерцали впереди, манили, звали наверх. Но он уже не чувствовал себя хищной птицей. Он чувствовал себя одиноким путником, который заблудился и шёл не туда всю свою жизнь.
На ужин так и не поехал, отменил встречу, что для него было не похоже. Доехал до своей новостройки, поднялся на двадцать второй этаж, подошёл к окну. Внизу кипела жизнь, чужая, незнакомая.
Юрий взял в руки привезённую книгу, провёл пальцами по шероховатой обложке. Он открыл её на случайной странице и прочёл: «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдёт обиженный!» Он простоял так почти до ночи, глядя, как гаснут огни в огромном, безучастном к нему городе, и впервые за долгие годы ему захотелось не лететь выше, а найти ту самую, единственную точку на земле, где можно просто посадить дерево. И чтобы оно было его.
Утром проснулся с ощущением, что внутри что-то переломилось. Окончательно и бесповоротно.
Юрий медленно обернулся и окинул взглядом свою стерильно-белую, выверенную дизайнером квартиру. Минимум мебели, пара дорогих картин на стенах, идеальный порядок. Здесь не жили. Здесь ночевали между перелётами. Это была красивая, но бездушная декорация.
Он взял телефон, на мгновение задержал палец над кнопкой вызова секретаря. Потом передумал. Вместо этого он набрал другой номер.
— Алло, Люба? Это снова Юрий. — Он сделал паузу, подбирая слова. — Ты не против, если я ещё ненадолго заеду? Хочу кое-что спросить.
В её голосе послышалось лёгкое удивление, но она согласилась.
Два часа спустя его внедорожник снова катил по пыльной проселочной дороге. На этот раз он не давил на газ, а ехал медленно, вглядываясь в знакомые и забытые пейзажи.
Люба ждала его на том же крыльце и снова улыбнулась ему своей тихой, несуетной улыбкой.
— Я думала, ты уже в городе, — сказала она. — У тебя же дела.
— Дела подождут, — отрезал Юрий и, не дав ей опомниться, выпалил: — Продаёшь дачу. За сколько?
Она назвала сумму. Для него это были смешные деньги. Мелочь.
— Я покупаю, — тут же сказал он. — Но с одним условием.
Люба смотрела на него с растущим недоумением.
— Ты остаёшься здесь жить. Хозяйкой. Управляющей. Не знаю, как назвать. Я… я не смогу здесь быть постоянно. Но я хочу знать, что это место… что оно живое. Что у него есть душа. И что я могу приехать сюда, когда захочу. Чтобы посадить то самое дерево.
Он говорил сбивчиво, не по-деловому, путаясь в словах. Люба молчала, глядя на него, и в её глазах он читал целую гамму чувств: недоверие, растерянность, надежду.
— Юра, ты в своём уме? — наконец, выдохнула она. — Зачем тебе эта развалюха?
— У меня есть небоскрёбы, — горько усмехнулся он. — А вот такого места нет. Я покупаю не дачу, Люб. Я покупаю… точку отсчёта. Твой ответ?
Она отвела взгляд, посмотрела на яблоню, на тропинку, протоптанную к речке.
— Хорошо, — тихо сказала она. — Но с одним условием. Ты действительно будешь приезжать. Сажать дерево. Помнить, зачем тебе это нужно.
Они заключили сделку без юристов и договоров, простым рукопожатием. И впервые за много лет Юрий почувствовал, что заключает самое важное соглашение в своей жизни.
Он уехал в город. Вернулся в свою башню из стекла и бетона. Вёл переговоры, подписывал контракты, зарабатывал свои миллионы. Но что-то изменилось. Теперь по вечерам он подходил к окну не для того, чтобы ощутить своё превосходство, а чтобы мысленно перенестись туда, за город, где пахнет яблоками и свежескошенной травой.
Иногда он брал свой потрёпанный «Понедельник» и перечитывал строки, подчёркнутые когда-то рукой юноши, который верил, что можно сделать счастливыми всех, и даром. Он только начинал понимать, с чего нужно начать.
Первое время Юрий приезжал на дачу, как на объект инвестиции. Он ходил по участку, делал заметки в дорогом планшете, составлял списки того, что нужно починить, заменить, построить заново. Люба не мешала ему. Она варила варенье из ягод, полола грядки и лишь изредка, прислонившись к косяку двери, смотрела на этого странного, напряжённого человека в безупречных ботинках, которые безнадёжно портила деревенская грязь.
В один из дождливых вечеров, когда у него получилось вырваться с работы, они сидели на кухне, пили чай с её малиновым вареньем. Разговор никак не клеился. Деловые темы иссякли, а на личные Юрий ставил глухой заслон.
И тогда Люба, не глядя на него, тихо спросила:
— А помнишь, как мы на паре у Старикова спорили о Шекспире? Ты доказывал, что Гамлет — не трус, а гениальный прокрастинатор. А я говорила, что он просто несчастный мальчик.
Юрий оторвал взгляд от чашки и посмотрел на неё, будто увидел впервые. Не обычного бухгалтера, а ту самую девчонку с горящими глазами.
— Помню, — хрипло сказал он. — И я до сих пор считаю, что был прав.
— А я — что я, — она улыбнулась, и в уголках её глаз собрались лучики-морщинки.
Он неожиданно для себя улыбнулся в ответ. Впервые за много лет это была не деловая, не социальная улыбка, а настоящая.
Он стал приезжать чаще. И всё реже — с планшетом. Вместо этого он привозил книги из своей городской квартиры и расставлял их на полках, которые сам же когда-то починил. Они стали много говорить. Обо всём. О прочитанном, о прожитом, о том, что казалось важным тогда и что оказалось важным сейчас.
Однажды вечером он застал её за чтением книги внуку. Мальчик иногда приходил на дачу вместе с Любой. Она сидела на краю кровати, и мягкий свет настольной лампы золотил её лицо. Она читала «Маленького принца», и голос у неё был тихий, убаюкивающий, полный такой нежности, что у Юрия защемило в груди. Он стоял в дверях и не дышал, боясь спугнуть это хрупкое, совершенное мгновение. Он понял, что готов слушать этот голос всю оставшуюся жизнь.
Он стал её помощником. Сначала неловким и смешным. Он учился колоть дрова, чистить засорившуюся раковину, подвязывать помидоры. Он ловил на себе её спокойный, одобрительный взгляд и чувствовал себя не неудачником, а первооткрывателем, постигающим великую науку бытия.
А потом была первая зима. Он приехал в канун Нового года. Дача утопала в снегу, из трубы вился дымок, пахло хвоей и печёными яблоками. Люба накрывала на стол на двоих. И он, глядя на её руки, ловко расставляющие тарелки, на её спокойное лицо, вдруг осознал с ясностью, не терпящей возражений: он дома. Впервые за долгие годы он был абсолютно, бесповоротно дома.
Он подошёл к ней сзади, обнял её за плечи и прижался щекой к её волосам. Она замерла, потом расслабилась в его объятиях, положив свою руку поверх его руки.
— Оставайся, — тихо сказала она. Не как просьбу. Как констатацию факта. Как единственно возможное продолжение.
— Я никуда не уеду, — ответил он. И это было самым лёгким и самым верным решением в его жизни.
Они говорили и говорили без конца, навёрстывая упущенные годы, делясь страхами, надеждами, обнажая старые шрамы. Он целовал её тёплые ладони, а она гладила его седеющие виски. Это была не вспышка, а ровное, спокойное пламя, которое должно было согревать их до самого конца.
Утром он проснулся от того, что в окно било солнце. Люба спала рядом, и на её лице застыло выражение безмятежного покоя. Юрий вышел на крыльцо. Воздух был холодным и колким, снег слепил глаза. Он глянул на свой телефон — десяток пропущенных вызовов от партнёров. Он взял его в руку, посмотрел на него ещё мгновение, а затем решительным движением выключил.
Он больше не был тем человеком, который парил над городом. Он стал тем, кто, наконец-то, пустил корни. И это было его главной, самой большой победой.