…

– Шура, он ведь добра тебе хочет. В городе-то оно, может, и правда полегче будет. – начала я издалека

Она подняла на меня свои выцветшие, но такие ясные глаза.

– Полегче, Семёновна, не значит лучше. Вот смотри, – она кивнула на окно, за которым виднелась старая, вся в узлах и морщинах, яблоня. – Ее еще отец мой сажал, когда брат мой на свет появился. Я под ней росла, дети мои росли. Андрюшка вон ту ветку в детстве сломал, до сих пор шрам на коре. Она мне как сестра. А он говорит: «Спилим, мама, она старая, только место занимает». Понимаешь?

Я понимала. Ох, как я понимала. Это ведь не про дерево речь была. Это про нее саму.

Андрей пробыл в деревне неделю. И всю неделю он пытался «купить» мать. Привозил ей из города то шаль пуховую, дорогущую, то телевизор с экраном во всю стену, то плитку заморскую, электрическую. Тетя Шура подарки принимала, благодарила тихо, но в глазах ее стояла такая тоска, будто сын ей не радость привозил, а гвозди для ее тихого деревенского счастья.

Он починил забор, покрасил ставни в ядовито-синий цвет, который никак не шел к серому, потемневшему от времени срубу. Он работал, не покладая рук, злился, потел, а дом будто отторгал его заботу. Становился не уютнее, а чужее.

А потом наступил день его отъезда. Он пришел ко мне с утра, совсем измученный.

– Все, Валентина Семёновна. Сдаюсь. Поговорю с ней в последний раз, и если нет – уеду один. Только вы мне вот что скажите… Я ведь плохой сын, да?

Я посмотрела на его руки. Все в мозолях, в краске. На дорогие городские туфли, забрызганные глиной.

– Сын ты хороший, Андрюша. Любящий. Только любовь, она ведь не в том, чтобы заставить человека счастливым быть по-твоему. А в том, чтобы понять, в чем его счастье заключается.

Он ушел, а я села у окна. Душа была не на месте. Видела, как он медленно идет к материнскому дому. Долго стоял у калитки, не решаясь войти. А потом зашел. Что уж там у них творилось, не знаю. Только через час смотрю – идут оба. Идут не к машине, а вглубь сада, к той самой старой яблоне.

Подошли. Тетя Шура что-то ему говорит, рукой по стволу морщинистому гладит. А он стоит, голову опустил. Потом вдруг обнял ее, крепко-крепко, как в детстве, уткнулся лицом в ее плечо. И я поняла – все. Понял. Дошло до сердца его городского, что есть вещи поважнее комфорта и медицины. Есть корни.

Вечером Андрей заехал ко мне попрощаться. Совсем другой человек. Глаза теплые, спокойные.

– Спасибо вам, Валентина Семёновна.

– Да не за что, милый. Что решил-то?

Он усмехнулся.

– Мать мне сегодня сказала… Знаете, что она мне сказала? «Делай что хочешь, сынок, – говорит. – Хочешь, все тут перестрой по-новому. Но твоя мать, с вами жить не будет. Потому что мать твоя – это вот эта яблоня, вот эта речка и вот этот дом. А без них – нет и матери».

Он протянул мне пакет. А в нем – яблоки. С той самой старой яблони. Некрупные, неказистые, где-то червячком тронутые, но до того душистые, что голова кругом.

– Я теперь по-другому буду, Семёновна. Не забирать ее, а помогать ей здесь жить. Дров вот на зиму заказал, мужиков попросил крышу перекрыть. И приезжать буду не раз в год, а каждый месяц. Просто так. Чай пить и яблоки есть.

Он уехал, и черная его машина больше не казалась мне чужеродной. Она увозила из нашего Заречья не разозленного городского пижона, а сына, который наконец-то нашел дорогу к своей матери. Не ту, что по асфальту, а ту, что от сердца к сердцу.

Я сидела вечером, пила чай с душицей и ела то самое яблоко. А оно было сладкое-сладкое, с легкой кислинкой, и пахло в нем и солнцем, и детством, и тихим, некрикливым счастьем. Тем самым счастьем, которое не построишь в самой лучшей квартире, потому что оно растет только на своей земле.
Автор: Записки сельского фельдшера