Принесет домой, разжует эту черную, горькую корку и Ваньке в рот кладет. А сама голодная, живот к спине прилип.
Я замолчала, глотнула воды. В кухне тишина стояла такая, что слышно было, как ходики тикают. Лена руки от лица отняла, смотрит на меня, глаза расширились.
– А зимой сорок четвертого, – продолжаю я, – совсем худо стало. Мело неделю, из землянки не выйти. Еды – ни крошки. Ванька затих, плакать перестал, только лежал и смотрел в потолок. Паша у себя в тряпках, в своей постельке убогой, сухарь нашла. Завалялся с осени, каменный, в плесени. Она его берегла на «черный день». И вот он настал.
Она достала этот сухарь, стала его размачивать слюной, чтоб брату дать. А он… он уже не глотал. Умер он у неё на руках, Лена. Ночью. А она, маленькая, лежала с ним рядом, грела его тельце и всё пыталась ему этот размокший хлеб в рот впихнуть. Думала, поест – и оживет.
У Лены по щекам слезы потекли. Виктор голову опустил, кулаки сжал так, что костяшки побелели.
– Мать вернулась, а Прасковья ей сухарь протягивает и говорит: «Мама, я сберегла, а он не ест».
С тех пор, – говорю, – у неё в голове заклинило. Если есть хлеб под боком – значит, все живы будут. Значит, смерть не придет. Она не мусор прятала, Лена. Она вас от смерти оберегала. В её голове, там, глубоко, она всё еще та семилетняя девочка, которая боится не успеть накормить брата. А ты этот «оберег» в помойное ведро выкинула.
Лена зарыдала в голос. Закрыла лицо руками и качается из стороны в сторону.
– Господи… Я же не знала… Я думала, грязь… Я думала, тараканы заведутся… Валентина Семёновна, что ж я наделала-то…
– Ну, – говорю, – слезами горю не поможешь. Ты женщина, сердце у тебя должно быть чуткое. Вернуть ей надо покой. Иначе уйдет она. От тоски уйдет, от страха.
Встала я и пошла. Оставила их одних. Пусть подумают. Пусть переболит у них.
На следующий день, ближе к вечеру, иду я мимо их дома. Смотрю – свет горит во всех окнах. И дым из трубы идет такой… вкусный. Не печной гарью пахнет, а чем-то теплым, сдобным.
Дай, думаю, зайду.
Открываю дверь – и меня обдает таким духом, что слюнки потекли. Пахнет свежеиспеченным хлебом. Настоящим, домашним, на дрожжах, с хрустящей корочкой.
Вхожу в кухню и вижу картину.
Лена, вся в муке, лицо раскрасневшееся, фартук в тесте, достает из духовки противень. А на нем – караваи. Не магазинные «кирпичи», а круглые, румяные, золотистые булочки и большие караваи.
А за столом сидит Прасковья Ильинична. Уже не лежит, сидит! В чистеньком платочке, умытая.
Виктор стоит рядом и масло на горячий хлеб мажет. Масло тает, стекает по ноздреватому мякишу желтыми ручейками.
Лена берет самый румяный хлебушек, горячий еще, в полотенце заворачивает и несет свекрови.
– Мама, – говорит Лена, и голос у неё дрожит, но звучит твердо и ласково. – Мама, прости меня. Я не понимала. Вот, возьми. Это свежий. Я сама испекла. Мы теперь всегда печь будем. Много. Чтобы всегда хватало.
Прасковья Ильинична берет этот хлеб. Руки её дрожат. Она подносит его к лицу, вдыхает этот горячий, живой запах. Закрывает глаза.
– Теплый… – шепчет она.
Лена плачет, улыбается сквозь слезы:
– Мы, мама, тебе мешочек сошьем. Льняной, красивый. С вышивкой. Ты туда клади. Под подушку клади, если хочешь. Никто не заберет. Я обещаю. Никто никогда не заберет.
Баба Паша открывает глаза. В них больше нет того ужаса, той ледяной пустоты. В них светится что-то тихое, спокойное. Она отламывает кусочек корочки, кладет в рот и медленно, со смаком, жует.
– Вкусно, дочка, – говорит она. – Спасибо. Спасла ты нас. Зима-то нынче холодная будет, а с хлебом мы проживем.
Виктор отвернулся к окну, плечи у него трясутся. Я стою в дверях, шмыгаю носом, боюсь тишину спугнуть.
– Садитесь, Валентина Семёновна, – тихо говорит Лена, заметив меня. – Чай пить будем. С хлебом. С вареньем малиновым.
И мы сели.
Знаете, я за свои семьдесят лет много застолий видела. И свадьбы были шумные, и поминки горькие, и юбилеи богатые. Но такого вкусного чаепития я не помню.
За окном дождь лил стеной, ветер выл в трубе, а в кухне было тепло-тепло. На столе возвышалась гора румяного хлеба. Пахло дрожжами, малиной и миром.
Прасковья Ильинична держала свою булочку обеими руками, прижимая к груди, и улыбалась. Улыбалась так, как улыбаются дети во сне – безмятежно и светло.
А Лена смотрела на неё и тоже улыбалась, вытирая муку со щеки. В этот момент она городская, стала настоящей деревенской хозяйкой. Хранительницей.
В ту ночь баба Паша спала спокойно. Первый раз за много лет она не ворочалась, не стонала во сне, не шарила руками в поисках сухарей. Под подушкой у неё, в чистом льняном мешочке, лежал теплый ломоть свежего хлеба. Её оберег. Её спокойствие.
С тех пор прошло много лет. Прасковьи Ильиничны уже нет с нами несколько лет – ушла тихо, во сне. Царствие ей Небесное.
Но в доме Виктора и Лены до сих пор пахнет хлебом. Лена так и печет сама. Каждую субботу ставит опару, месит тесто. Говорит, что руки сами просят.
И знаете, что я вам скажу, милые мои? Иногда я захожу к ним. Лена достает из духовки горячий каравай, накрывает его полотенцем, чтоб «отдохнул». А я смотрю на это и думаю: как мало надо человеку для счастья. И как много надо мудрости, чтобы это понять.
Мы ведь часто судим людей за их странности. Сердимся на стариков за их причуды, за старые вещи. Называем это «хламом», «мусором». А ведь за каждым таким «мусором» – чья-то боль, чья-то судьба, чья-то недолюбленная жизнь.
Не спешите выбрасывать. Не спешите судить. Попробуйте заглянуть в душу. Может, там, за кучей сухих корок, прячется маленький напуганный ребенок, который просто хочет жить.
Если вам по душе мои истории, подписывайтесь на канал. Будем вместе вспоминать, плакать и радоваться.