А потом горе случилось. Отец их, тракторист, не вернулся с поля. Сердце. Степке тогда шестнадцать стукнуло, Пашке – четырнадцать. И всё. Детство кончилось.
Степан тогда школу бросил, хоть и учился на одни пятерки, мечтал в город, в институт. Сказал матери: «Хватит, мам. Я теперь за мужика». И пошел в колхоз, в мастерские, гайки крутить. Руки его, мальчишечьи еще, враз покрылись мозолями и въевшимся мазутом. Он работал как вол, не жалея себя. Всё в дом, всё для Пашки.
– Ты, брат, учись, – говорил он ему вечерами, когда тот над учебниками корпел.
– Ты у нас голова светлая. Ты за меня и за батьку выучишься. Прорвешься.
И Пашка учился. Закончил школу с медалью, поступил в сельскохозяйственный. Степан на проводы ему последние деньги из заначки отдал, рубаху свою лучшую отгладил. Сам в старой фуфайке остался.
Ему тогда говорили: «Степа, а как же ты? Ведь ты сам мечтал…»
А он только усмехался в усы, которых еще и не было толком. «Ничего. Моя мечта теперь – чтобы он на ноги встал. Пусть хоть у одного из нас жизнь по-людски сложится».
Вот ведь какая жертва, понимаете? Всю свою молодость, все свои надежды он положил на алтарь братской любви.
Павел выучился, стал агрономом хорошим. Вернулся в родное Заречье. Женился. Степан на свадьбе гулял громче всех, гордился – глаз не отводил. Казалось, вот оно, счастье, выстраданное.
А через год у нас председателя старого на пенсию проводили. И встал вопрос – кого на его место. Кандидатов было много, да только народ хотел своего, местного. И выдвинули Павла. Умный, с образованием, дело свое знает, люди его уважают. Все за него были.
Я тогда такой радости в глазах Пашкиных никогда не видела. Он ко мне прибежал, светился весь.
– Семёновна, представляешь! Меня! Это же такой шанс для села! Я ведь знаю, где подлатать, где подтянуть… Мы же тут ого-го что сделать можем!
А я смотрела на него, счастливого, и сердце мое почему-то в комочек сжималось. Чуяло неладное.
Вечером того же дня ко мне пришел Степан. Только не такой, как сегодня, не буйный. А тихий, страшный в своей тишине. Сел на стул, руки на колени положил – черные, рабочие руки. И молчал. Долго молчал, только желваки ходили под щетиной.
– Он у меня мечту украл, Семёновна, – сказал он наконец, не поднимая глаз. Голос глухой, как из-под земли. – Я всю жизнь об этом месте думал. Что вот я, простой мужик, своим горбом, своим умом… докажу. Что я не хуже городских. А он… Я ему всё отдал, чтобы он выучился. А он этой учебой меня же и подсидел.
– Степушка, да разве ж он виноват? Люди выбрали…
– А он не должен был соглашаться! – вдруг вскинулся он. – Должен был прийти и сказать: «Нет, брат, это твоё место по праву!» А он и не подумал!
В ту ночь между ними состоялся разговор. Какой – никто не знает. Только утром Павел пришел ко мне, серый, будто не спал вовсе. Сел на то же место, где сидел его брат.
– Он сказал, – тихо произнес Паша, – чтобы я выбирал. Или председательство, или он. Сказал, если соглашусь, то брата у меня больше нет.
Я смотрела на него и видела, как в глазах его гаснет вчерашний счастливый огонек. Комкал он в руках шапку, мял, будто всю боль свою в нее хотел вместить.
– Что же мне делать, Семёновна? – прошептал он. – Как же я без него?
А что я ему могла посоветовать, дорогие мои? Тут чужой ум – не помощник. Тут только сердце свое слушать надо.
Через два дня было собрание. Павел вышел на трибуну, поблагодарил всех за доверие. А потом сказал, что снимает свою кандидатуру. Сказал, что молод еще для такой ответственности, что есть люди достойнее. И предложил на это место агронома из соседней Березовки.
Люди ахнули. А Степан, что стоял в задних рядах, усмехнулся, развернулся и вышел.
Павел с того дня будто сник. Ходит, работает, всё как прежде. Но огонька того в глазах больше нет. Потух. С братом они вроде как общаются. Кивнут друг другу при встрече, парой слов перекинутся. Но нет больше между ними тепла того, что раньше было. Словно речка ледяная между ними пробежала. Два берега, а моста нет.
Смотрю я на них, и такая горечь берет. Сколько же сил люди тратят на обиды. А ведь жизнь-то – она как тоненькая ниточка, порвется – не свяжешь.
И вот сегодня… Прибегает Степан. И кричит, что брат – предатель. Я сперва не поняла, думала, может, новое что стряслось.
– Что случилось-то, Степа?
– А то! – загремел он. – Зовут его в район, агрономом главным! Представляешь? Уезжает! Бросает всё! И меня, и дом отцовский! Я ему всё отдал, на ноги поставил, думал, опорой мне на старости лет будет! А он?! Чуть что – и в кусты! Сбегает! Нет в нём стержня, Семёновна! Нет! Я ради него от мечты своей отказался, а он своей жизнью жить надумал!
Он говорил, а у меня перед глазами стоял тот, другой Степан, который много лет назад с такой же злостью кричал, что брат украл его мечту.
А теперь… теперь он зол на него за то, что тот, отказавшись от одной мечты, посмел найти себе другую.
Он ушел. А я так и сижу у окна. Чай давно остыл. В избе пахнет корвалолом и угасшими надеждами. И гляжу я на два старых березовых ствола за окном, что у дома Громовых растут. Всю жизнь росли рядом, ветвями переплетаясь, а теперь одна, та что помощнее, будто отворачивается, и сохнут на ней ветки с той стороны, что к сестре своей тянулись…
Эх, милые мои… Хотел Степан, чтобы брат жил его несбывшейся жизнью. А когда тот отказался, чтобы брату угодить, так он и этого ему простить не смог. Вот ведь как бывает. Иногда самая большая жертва – это позволить близкому человеку просто быть счастливым. По-своему. А не по-твоему.
Записки сельского фельдшера