– Стар я для тебя. На двенадцать годков старше. Дети уж…Не справляюсь один-то. Лысею вон, хоть и не старый, – он провел ладонью по голове, – Коль не мил, так и скажи. Братку вон пошли, он прибежит, скажет мне. Но знай, если женой мне станешь, ничем не обижу. Вместе век вековать будем. И в горе, и в радости…
Клава молчала. Не проронила ни слова, а он и не просил. Просто зашёл в дом, простился со всеми и был таков. Как и не было.
“Не мил! Не мил! Разве не видно! Иван мил – молод, весел и чубат,” – упрямо твердила про себя Клава.
Она опять полночи провозилась. И чего Иван не спешит? Железное кольцо чуть слышно позвякивало на крыльце, весенний дождь тихо, как мышь, скребся в окно у кровати. Клава наблюдала за каплями на стекле. Там рябили мелкие брызги, капли лились по стеклу, что-то соединялось, а что-то распадалось. И поди угадай, где и как соединится… как сложится?
Уже через день Клава пошепталась с Федькой, отослала его на тракт, сказать Богдану, что не мил он ей, как и сговаривались. Но Федька все тянул, все некогда ему было. Отец не давал продыху. То заставил хомуты чинить, то деревья опиливать.
Наконец, дожди поутихли. Вышли всем селом на запруду, и бабы тоже. Лошадей привели все, у кого они были. Работы было много.
Мужики с пилами и топорами рубили лес. Двенадцать лошадок тянули волокуши к реке. Здесь была и Снежка, водил ее Володя. Лес был кряжистый, сырой и тяжкий, и лошади с хрипом припадая на задние ноги, потея от усилий и покрываясь на глазах седой изморозью, волокли крепкие бревна. Они оглядывались с покорностью на хозяев, но привычно тянули.
Бабы с ведрами и лопатами делали земляную насыпь вокруг бревен. Клава была рядом с Верой – хоть так вспомнить былые их детские денёчки. Тут же был и Иван. Он тоже возил бревна на лошади семьи своей тетки. Он уже попытался подойти к ней, накрыть своей рукою её руку, но Клава отдернула – рядом был отец.
А потом завертелась работа. Все устали. В объезд холма везти было дальше, и мужики немного сменили маршрут, заезжая по холму, отвязывая и скатывая вниз бревна.
Клава наблюдала за Иваном. Работал он как-то неохотно, переругивался с мужиками, злился, когда учили его. А вот Богдан рубил сосны споро, как будто всю жизнь в лесорубах. Мужики с ним говорили уважительно.
Работа уже подходила к концу. Все устали. Клава жалела Снежку, подходила терла её сухой рукой, стряхивая сырость.
И вдруг что-то случилось там, наверху. Сбегались мужики, потянулись и бабы. Лошадь вполне упитанная чалая, видать, выдохлась. Она села по-собачьи на зад, и лишь трясла головой, когда Иван дёргал её за удилище. Сыпались разные советы. Кто советовал распрячь, кто говорил, что нельзя, перекроют волокуши дорогу всем.
Иван злился, из-за него, вернее из-за его лошади, которую он сам и перегрузил, желая закончить побыстрее, остановилась вся работа.
И тут он взмахнул кнутовищем и вдарил лошади по спине. От этого опоясывающего спину длинного кнута она встряхнула лохматой головой, словно в насмешку оскалила жёлтые зубы, но не тронулась с места. Иван замахнулся и ударил ещё раз, а потом ещё. Кобыла мотала головой. А Иван все бил и бил, норовя попасть лошади по голове, по морде.
Кто-то пытавшийся остановить Ивана тоже получил кнутом случайно. Мужики и бабы сбегались, кричали. И тут кобыла дернулась к обрыву и, ломая оглобли, опрокинулась набок. Бревна поползли с холма к реке.
От леса бежали ещё мужики. И тут Богдан подскочил к Ивану, схватил его за занесенную руку, одним сильным рывком вырвал кнутовище, бледнея, ударил, оттолкнул.
– Что ж ты делаешь с кобылой, поросенок! – только и успел сказать.
И уж вместе с мужиками побежал к лошади, начали распрягать.
Земля была сырая, поленья тянули вниз с горы к реке. Богдан, распрягая, отвязывая кобылу, скользнул, съехал. Перепуганная избитая лошадь спасалась, раскачивалась всем телом, пытаясь вскочить на ноги. Нога Богдана угодила под кобылий круп, там что-то сильно хрустнуло, Богдан вскрикнул.
Вскоре кобылу распрягли. Она встала на ноги и, ведомая под уздцы, сама зашла на холм, поленья сползли в реку и застыли там в сухих камышах, лишь наполовину утонув.
Богдана заботливо водрузили на телегу. Нога была явно сломана, на штанине растекалась кровь.
– Чего кобыла-то? – спросил, морщась от боли.
– Нормально, сама зашла. Держись, Богдан. К лекарю сейчас поедем.
Ему вроде как стыдно было за то, что вокруг него такая суета. Он встретился глазами с Клавой, стоящей тут же в толпе, виновато улыбнулся, а потом, когда телега дернула его, трогаясь, закрыл глаза, сморщился и прикусил губу от боли.
Клава взглянула на Ивана. Он стоял в стороне, смотрел не на телегу, он смотрел на лошадь, которую так жестоко избил. Смотрел с озлобленностью. Видимо, так и считал, что это она во всем виновата.
Клава не стала к нему подходить, вернулась вместе с бабами к запруде. А мысли были где-то далеко впереди, рисовали ей будущее. Как те капли, лились судьбами-струйками по стеклу, что-то соединялось, а что-то распадалось. И поди угадай, где и как соединится …
А вечером она начала складывать узел. В открытую, не таясь.
Домашние зашептались, отец уже спал. Мачеха разбудила его. Он кашлял, кряхтел и рычал, но все же встал.
– И куда это мы такие собрались на ночь глядя?
– Я к Силантьевым.
– Куда-а?
– К Силантьевым, – Клава продолжала собираться.
– Это кто ж тебя туда пустит? А нут-ка! Быстро спать! Ишь ты…
Клава подняла подбородок выше.
– Коли хочешь, чтоб замуж за него пошла, отпустишь. Его увезли, там только бабка полуслепая с детьми малыми. А корова, а поросята, а кобыла на запруде умотанная? Как они одни-то? Пойду! – и она засобиралась опять.
Отец бухнулся на табурет устало. Трудный был денёк, да ещё и дочь…
– Клавка! Ведь не люб он тебе. А теперь и вовсе – хромым может остаться. Разрешаю, не ходи за него. Посиди ещё в девках.
Мачеха и Дуся кивали. Видно вопрос этот уже обсуждался, и было понятно, что жених теперь Богдан Силантьев незавидный. Коль останется больной, какой их него хозяин?
– Люб, – вдруг услышали они, – Почему это не люб?
– Так ведь Федьку ты посылала … , – видать Федька проболтался Дусе.
– А это я поиграть решила, пошутить. А сейчас уж не до шуток. Да и не добёг Федька.
Отец помолчал, поразмыслил. Видать, дочь с характером у него. Велел он Федьке запрячь Снежку.
– Да не надо, Добегу я. Тут всего-то пять верст, – обрадованно махнула Клава.
– Надо! – с отцом не поспоришь, – Мать, собери там, чтоб и детей накормила, – и отец, полусогнувшись, зашаркал к постели.
Приехали они к Силантьевым ещё засветло. Клава потрепала гриву Снежке, прощалась. Федька развернулся и уехал сразу. Дом и правда весь в резных кружевах. В сарае мычит корова.
В просторном дворе на качелях– растрёпанная девчушка лет пяти и мальчик годков трёх. Дети смотрели на неё.
– Здравствуйте! Батя дома ваш?
– Неет! – девочка пошла ей навстречу, – Он теперь калеченный у нас. Ножка болит.
– Полечат ему ножку. А звать вас как?
– Я Галинка, а он – Антипка. Только он плохо говорит. А ты случайно не станешь нашей мамой? – вдруг спросила девочка.
Клава присела перед ними на корточки.
– А ты бы хотела?
Девочка покраснела, опустила глаза и кивнула.
– А ты?
Антипка кивнул тоже.
Они зашли в дом. А в сенях-то – Клава ахнула: резные вешалки и полки, резные картинки и игрушки. Клава дивилась, а Галинка рассказывала, что все это сделал батя.
Примостившись на резной скамье, подслеповато щурясь и близко поднося шитье к глазам, бабка Пелагея что-то латала, протягивая через ткань толстую цыганскую иглу. На полу – ведро с молоком.
Она подняла глаза, но не увидела Клаву.
– Галинк, хватит уж шляться. Заходьте у хату. Поешьте чего… Да и спать.
– Бабушка, а к нам мама пришла, – тихонько на ухо шепнула ей Галинка.
– Мама? Кто туть?
– Здравствуйте! Клава я. Говорил вам обо мне Богдан?
– Клава? Это Григория что ли?
– Его. Я к вам жить пришла, к Богдану. Примете?
– Так ведь у фельдшера он…
– Знаю я. Помогу пока вам. А там и он вернётся… Что-то корова там у вас больно мычит.
– Ой, милыя, так разе я подою чередом-то? Вот и верно ж не поднять руки не держуть…
Клава подхватила ведра и направилась на колодец. Воды было мало. Сначала ведра промыть, потом – дойка, детей умыть.
И было у нее так светло на душе, светло и легко. И солнце теплое, и ветерок влажный. И в доме ей хорошо, играл там свет в окнах, хотелось там жить. И дети милые. И нужна она тут. Очень нужна.
Лишь через пару дней привезли Богдана. Он зашёл в калитку, прыгая на одной ноге, опираясь на две корявые палки. Они столкнулись во дворе, Клава стояла с метлой и раскачивала на качелях Антипку.
Увидев её, он закачался, ухватился за резной забор, одна палка упала. Он так и застыл, ухватившись за доску. Клава подошла спокойно, подняла опору, подхватила его, высокого и худощавого снизу, и вместе они направились к скамье. Он уселся, подбежали дети, Галинка заваливала вопросами, они трогали загипсованную ногу. Он рассеянно отвечал и все косился на Клаву.
– Это как отец-то тебя отпустил?
– А у Вас дом хороший, вот и отпустил. Ему ж дом приглянулся.
– А тебе?
– А мне … , – она немного смутилась, – А мне и в доме, и дети, ну, и хозяин, – решилась все-таки сказать.
– Так я сейчас – вишь, – он кивнул на ногу.
– Чего там? Чего лекарь-то сказал? – озабоченно спросила Клава.
– Сказал, срастётся, только…только на всю весну и лето – калека. Как же хозяйство-то…, – он озабоченно глянул на двор, на сараи со скотиной.
– Вместе переживём. Как Вы там сказали: век вековать будем. И в горе, и в радости…
***
Пусть ваши судьбы будут в ваших руках…
Автор: Рассеянный хореограф