Пару дней я думала, маялась. Душа не на месте. А потом взяла и нашла через знакомых в райцентре телефон Игоря. Руки дрожали, когда номер набирала. Что я ему скажу? Как начну? А он взял трубку, голос знакомый, только повзрослевший, с хрипотцой.
– Игорь, здравствуй, – говорю. – Это Семёновна из Заречья. Не отвлекаю?
Он молчал с полминуты. Я уж думала, бросил трубку.
– Здравствуйте, тетя Валя, – ответил наконец. – Что-то случилось?
– Случилось, сынок, – вздыхаю я. – Мать твоя совсем одна. Сдает. Болеет, а виду не подает. Гордая ведь…
Он опять молчит. Слышу, как в трубке жена его, Леночка, что-то спрашивает тихо. А потом ее голос, такой же нежный, только теперь сильный, уверенный:
– Дай мне, я поговорю.
– Здравствуйте, тетя Валя! Как она? Сильно плохо?
И я ей все рассказала. Без утайки. И про руку, и про спину, и про слезы, что в глазах стояли. Лена слушала, не перебивала.
– Спасибо, что позвонили, – сказала она твердо. – Мы приедем. В субботу ждите. Только… вы ей не говорите, пожалуйста. Сюрприз будет.
Вот ведь, думаю, какое сердце у человека. Ее из дома выгнали, грязью поливали, а в ней ни капли злобы не осталось. Только жалость. Великая это сила, милые мои, – жалость, что сильнее обиды.
И вот настала суббота. День выдался серый, промозглый. Я к Тамаре зашла с утра, давление померить. Сидит она у окна, в одну точку смотрит. В доме чистота идеальная, а уюта нет, холодом веет. Будто нежилой он.
– Что, все в окошко глядишь? – спрашиваю. – Автолавку ждешь?
– Да кого мне ждать, – отмахнулась она. – Смерть свою если только…
А сама нет-нет, да и метнет взгляд на дорогу. Ждала. Каждая мать ждет, даже если сама себе в этом не признается.
Я ушла, а сама на часы поглядываю. И вот после обеда слышу – машина у ворот Тамары остановилась. Не автолавка, легковушка. Выглянула я в окно, а сердце так и зашлось. Из машины вышел Игорь, возмужал, плечи раздались. Открыл заднюю дверцу, и оттуда вышла Лена, а за руку держит девчушку лет четырех, в курточке смешной, розовой, как зефир.
Игорь постоял, на родной дом посмотрел, и видно было, как у него желваки под щекой заходили. А Лена подошла, взяла его под руку, что-то тихо сказала, и они пошли к калитке. Скрипнула калитка эта, ох, как она скрипнула… Будто заржавевшее время со своего места сдвинулось.
Я не видела, что было в доме. Могу только представить. Но через час где-то смотрю – из трубы дома Тамары повалил дым. Густой такой, сытный. Значит, печку растопили. А к вечеру в окне зажегся теплый, желтый свет. И так он горел уютно, так по-домашнему, что я сидела и улыбалась сквозь слезы.
На следующий день я не выдержала, пошла проведать. Будто давление померить. Захожу, а в доме… в доме жизнь. Пахнет пирогами с капустой и еще чем-то неуловимо детским. Игорь во дворе дрова колет, топор так и гудит в морозном воздухе. На кухне Лена хлопочет, а у печки сидит их дочка, Верочка, и с котенком играет.
А сама Тамара сидит в кресле, укутанная в пуховый платок. И не смотрит, нет. Она… разглядывает. Смотрит на ловкие руки снохи, на сосредоточенное личико внучки, на широкую спину сына в окне. И на лице у нее такое выражение… Будто маску с нее сняли, жесткую, ледяную, а под ней – обычное лицо женщины, уставшее, с морщинками у глаз, но живое.
Она меня увидела, и впервые за много лет улыбнулась. Не губами, а глазами.
– Проходи, Семёновна, – говорит тихо. – Пирогами нас Леночка балует.
Лена обернулась, тоже улыбнулась мне, как родной.
– Садитесь за стол, тетя Валя. Чай пить будем.
И вот мы сидели за столом. И не было ни неловких пауз, ни старых обид в воздухе. Была атмосфера, наполненная теплом печки, запахом сдобы и тихим детским смехом. Игорь вошел, сел рядом с матерью. И так просто, буднично, положил свою большую ладонь на ее высохшую руку. А она не отняла. Только вздрогнула и замерла.
Они пробыли у нее неделю. За эту неделю дом ожил, наполнился звуками, запахами, суетой. Они и дров ей накололи на всю зиму, и погреб перебрали, и в доме все починили, что за эти годы пообветшало. А в день отъезда Тамара вышла их провожать. Стояла на крыльце, маленькая, сгорбленная. Верочка подбежала к ней, обняла за колени.
– Бабуля, ты к нам приедешь?
И тут Тамара не выдержала. Наклонилась, обняла внучку и заплакала. Не горько, не навзрыд, а тихо-тихо, как дождик осенний. И сквозь слезы все шептала:
– Простите меня… Простите, дуру старую…
Лена подошла, обняла их обеих. И сказала слова, которые дороже любого лекарства на свете:
– Мы еще приедем, мама. Обязательно приедем.
автор: Записки сельского фельдшера