Оставив его в медпункте, закрыв на ключ, я пошла к Кате. Дом их на краю стоит, со стороны леса. Калитка не заперта, но двор пустой, тихий, будто вымерший. Пахнет прелой листвой и сыростью. На крыльце сидит кошка, тощая, как и ее хозяева.
Я вошла в сени, постучала в дверь. Тишина. Постучала громче.
– Катя, это Семёновна. Открой.
За дверью послышался шорох, и она отворилась. На пороге стояла Катя. Худая, бледная, с темными кругами под глазами. И взгляд… пустой. Словно из нее всю душу вынули, оставили одну оболочку.
– Здравствуйте, Валентина Семёновна, – голос тихий, безжизненный.
– Здравствуй, Катя. Я к тебе по делу. Ваня у меня.
Она даже бровью не повела. Ни страха, ни удивления. Лишь кивнула, будто так и надо.
– Проходите.
В доме было прибрано, но неуютно. Холодно, хоть печь и протоплена. На столе стояла тарелка с недоеденным пирогом. Таким же, как у меня. Значит, Михаил не соврал.
– Катя, что происходит? – я решила спросить прямо. – Почему ребенок голодный?
Она молча пожала плечами. Села на лавку, сцепила тонкие пальцы в замок и уставилась в одну точку на полу.
Я села напротив. И тут я поняла, что кричать, обвинять, взывать к совести – бесполезно. Передо мной сидел не человек, а замороженная глыба горя. И чтобы ее растопить, нужно не пламя, а тихое, долгое тепло.
И я начала говорить. Не о ней, не о Ване. Я рассказывала о своей юности, о том, как первый раз укол боялась сделать, как руки тряслись. Рассказывала про старого деда Митрича, который отродясь врачей не признавал, а лечился подорожником и самогоном. Говорила, говорила, а сама наблюдала за ней.
За окном начало темнеть. И вдруг она подняла на меня глаза. И в них больше не было пустоты. В них стояло такое горе, такое отчаяние, что мне самой закричать захотелось.
– Он на него похож, – прошептала она. Губы ее едва двигались.
– Кто, Катя? Кто на кого похож?
– Ваня… на Диму… на мужа моего… Как две капли воды.
И тут ее прорвало. Она заговорила, сбивчиво, захлебываясь слезами, выплескивая все, что копилось в ней эти годы. Оказалось, что жизнь ее с Дмитрием была не сахаром. Красивый был, да злой. Ревнивый до безумия, тяжелый на руку. Никто в деревне этого и не знал – на людях он ее на руках носил, а дома… дома был ад. Когда он погиб, она, признаться, вздохнула с облегчением. А потом родился Ваня. И чем старше он становился, тем больше в его чертах проступал отец. Та же ямочка на подбородке, тот же упрямый изгиб бровей, та же манера наклонять голову, когда слушает.
– Я смотрю на него, Семёновна, и вижу его.. Диму, – шептала она, и по лицу ее текли слезы. – Будто он вернулся. Я боюсь его… Я знаю, умом понимаю, что это мой сын, кровиночка моя… А сердце не принимает! Кормлю его, а у самой руки леденеют. Будто не сыну еду даю, а своему мучителю. Я ненавижу себя за это! Я сдохнуть хочу, но не могу ничего с собой поделать!
Она уткнулась мне в плечо и зарыдала в голос, по-бабьи, горько и безутешно. А я гладила ее по волосам и плакала вместе с ней. Плакала от жалости к ней, к мальчику, к их исковерканной судьбе. Вот ведь как бывает, милые мои…
Я не знаю, сколько мы так сидели. Но когда Катя успокоилась, я подняла ее, умыла холодной водой из рукомойника, напоила валерьянкой.
– Послушай меня, Катя, – сказала я твердо, глядя ей прямо в глаза. – Твой сын – это не твой муж. Это новый человек. Чистый лист. И только от тебя зависит, что на этом листе будет написано. Ты можешь написать на нем свою боль и свой страх. А можешь написать свою любовь. Да, отцовские черты в нем есть, никуда не денешься. Но душа-то у него своя, Ванечкина. И сейчас эта душа от голода по твоей любви умирает.
Мы вернулись в медпункт вместе. Ванечка спал на кушетке, свернувшись калачиком. Катя подошла к нему, долго-долго стояла, смотрела. А потом несмело, будто боясь обжечься, провела рукой по его волосам. Мальчик во сне вздохнул и прижался щекой к ее ладони.
И в этот момент, знаете, я увидела, как треснул лед.
…Прошло с тех пор лет десять, а то и больше. Много воды утекло. Катя с Ваней так и живут в своем домике на краю. Только теперь это не вымерший двор, а очень уютный. Летом у них все в цветах утопает, а зимой из трубы всегда вьется дымок, пахнущий свежим хлебом.
Катя работает почтальоном. Разносит по селу не только газеты и пенсии, но и добрые слова, улыбки. Расцвела, похорошела, глаза у нее теперь светятся теплом. А Ваня вырос в славного парня. Высокий, статный, весь в отца, это правда. Но только глаза у него материны – добрые и светлые. Руки у него золотые, всем старикам в деревне помогает: кому дров наколет, кому забор починит.
Иногда летним вечером, когда сижу на своей завалинке, я вижу, как они идут с речки. Он, уже почти мужчина, несет ведра с водой, а она, маленькая, хрупкая, семенит рядом, и они о чем-то смеются. Таким тихим, счастливым смехом. И в этот момент на душе становится так светло, так радостно, что хочется плакать.