И вот однажды утром выходят они из домов почти одновременно. Она – с миской, он – с костями в руке. И застыли оба посреди своих дворов. А щенок, дурачок, увидел обоих своих кормильцев, обрадовался, и давай метаться от одной калитки к другой. Подбежит к Галине, тявкнет, лизнет ей руку, и тут же мчится к Ивану, у ног его вьется, хвостом метет пыль.
Сорок лет они не смотрели друг другу в глаза. А тут стоят и смотрят. И не на соседа ненавистного, а на человека, который, так же как и ты, пожалел бездомную душу. Молчание было таким густым, что, казалось, его можно ножом резать. Щенок бегал между ними, как живой челнок, сшивая разорванную сорок лет назад ткань их судьбы.
Первым не выдержал Иван. Он хмыкнул в усы, и в глазах его впервые за много лет была не тоска, а теплые смешинки.
– Значит, тоже подкармливаешь, Галь? – голос у него был хриплый, давно не говоривший с ней.
Галя вздрогнула, будто очнулась от долгого сна. Она медленно опустила глаза на свою миску, потом перевела взгляд на кость в его руке, на счастливого щенка и, спустя долгую паузу, еле слышно ответила:
– Жалко его…
И в этом простом «жалко» было столько всего – и про щенка, и про их загубленную молодость, и про сорок лет одиночества. Она не улыбнулась. Просто уголки ее губ дрогнули, и взгляд стал мягче.
Они постояли еще немного в этой звенящей тишине, нарушаемой только радостным тявканьем. Оба понимали, что вот сейчас, в эту самую минуту, нужно или снова разойтись по своим крепостям и запереть ворота, возможно, уже навсегда, или… сделать крошечный шаг навстречу.
Иван прокашлялся, посмотрел на серое весеннее небо, потом снова на щенка.
– Ему бы… воды, – сказал он, так и не решаясь посмотреть ей в глаза. – И будку бы надо. Ночи-то еще холодные.
Это было то, за что можно было уцепиться. Простое, понятное, деловое. Не про чувства, не про прошлое. Про щенка.
Галина кивнула, будто только этого и ждала.
– Воды я сейчас вынесу.
Она развернулась и пошла к дому. Не быстро, не убегая, а просто – пошла за водой. А Иван остался стоять. Он не ушел к себе. Он ждал. И это, пожалуй, было самое главное. Он ждал.
Галина вернулась с эмалированной миской, полной чистой воды. Поставила ее на землю, и щенок тут же принялся жадно лакать. Они стояли рядом, совсем близко, глядя на это маленькое существо. Два седых человека, между которыми рушилась ледяная стена.
– А будку… я смастерю, – нарушил молчание Иван. – Доски у меня есть. Поставлю вот тут, посредине. Чтобы и тебе, и мне… близко было.
Он впервые заговорил о «тебе и мне». Галина медленно подняла на него глаза. В них стояли слезы, но она не плакала.
– Спасибо, Ваня, – прошептала она.
И вот тогда, после этого «спасибо», он наконец посмотрел ей прямо в лицо. И увидел не упрямую девчонку, а уставшую женщину с родными, до боли знакомыми глазами.
– Ты… не мерзни, Галь. Иди в дом, – сказал он тихо. – А я за досками схожу.
Он повернулся и пошел к своему двору. А она смотрела ему вслед, и сердце ее, которое, казалось, давно окаменело, вдруг забилось так тепло и так гулко, как в той далекой весне, сорок лет назад.
Через час Иван уже сколачивал небольшую, но ладную будку прямо на лужайке между их домами. Галина наблюдала за его работой из-за занавески, а потом не выдержала, накинула платок и вышла на крыльцо с дымящейся кружкой в руках. Подошла к нему нерешительно.
– Вот… Чаю тебе сделала. Горячего. Простынешь еще.
Он оторвался от работы, выпрямился, разгибая затекшую спину. Взял кружку ее дрожащими руками, и их пальцы на мгновение соприкоснулись. Оба вздрогнули, будто от слабого удара тока.
– Спасибо, – сказал он снова, и в этом слове было уже столько тепла.
Он пил чай, а она стояла рядом. И они говорили. Не о прошлом, нет. О погоде, о щенке, о том, что рассада в этом году что-то плохо всходит. О простых, обыденных вещах. Но за каждым этим словом стояло невысказанное: «Я скучал. Я помнил. Прости меня».
Больше они не расставались. Щенка назвали Найдёнышем, и его будка стала для них общим центром вселенной. Иван починил ей крыльцо, поправил забор. Она стала выносить ему на лавочку то тарелку горячих пирогов, то банку парного молока. Они все делали неспешно, осторожно, будто боялись спугнуть это хрупкое, выстраданное счастье.
А однажды вечером, сидя на лавочке и глядя, как Найдёныш гоняет бабочку, он просто взял ее руку в свою. Шершавую, рабочую ладонь накрыл своей, еще более шершавой. И так они и сидели, пока солнце не село, согревая друг друга молчаливым теплом.