Она опять зарделась, опустила голову.
– Да Михаила Петровича… Говорит, неладно, когда у хозяйки во дворе непорядок.
– И давно он за твоим порядком приглядывает?
И тут она рассказала, как все началось. Подошел он к ее дому с месяц назад. Она как раз из калитки выходила, а та в очередной раз, скрипнула так жалобно, так протяжно, на всю улицу. Он подошел, остановился, посмотрел на нее, потом на петли ржавые. Потрогал их шершавым пальцем.
– Скрипит… – сказал он своим тихим, хрипловатым голосом. Помолчал, вздохнул и добавил, глядя ей прямо в глаза:
– Тяжело одной, Вероника Игнатьевна? А она от этих простых слов возьми да и расплачься. Впервые за много лет. Стоит перед ним, взрослая женщина, а слезы из глаз градом катятся, и остановить их нет никакой мочи. Она и сама не знала, что столько слез в ней скопилось. А он не утешал, не хлопал по плечу, не говорил глупостей. Просто стоял рядом, большой, немного неловкий, и ждал, пока она проплачется. Дал ей время всю свою боль из себя выпустить.
Когда она немного успокоилась, утерла глаза краешком платка, он кивнул сам себе, будто что-то решил.
– Я завтра зайду. С масленкой, – сказал он просто. И ушел.
И пришел ведь. Не только с масленкой. Принес инструменты, петли новые. Снял старую калитку, возился с ней полдня, пока та не стала открываться легко и беззвучно. С того дня все и началось. Потом он ей забор поправил. Потом крыльцо подлатал, что совсем прогнило. Потом дров на зиму наколол – целую поленницу, высокую, ровную. И все молча. Придет, сделает дело и уйдет. А она ему то крынку молока на крыльцо выставит, то пирогов с яблоками напечет. И тоже молча. Они словами почти не говорили, им слова были не нужны. Они душами разговаривали.
И вот в конце лета, в теплый августовский вечер, когда в воздухе пахло яблоками и увядающей травой, они пришли ко мне в медпункт. Вместе. Он держал ее под руку так бережно, будто она была не из костей и плоти, а из тонкого фарфора. А она шла рядом, с прямой спиной, и в глазах ее было такое спокойное достоинство, что все бабы на лавочках языки прикусили и только молча смотрели им вслед.
– Мы это, Семеновна… расписаться решили, – сказал Михаил, глядя куда-то мне за плечо.
А Вероника просто кивнула и улыбнулась. И в этой ее улыбке было столько тихого, выстраданного счастья, что у меня у самой сердце защемило.
Свадьбу они не играли. Просто расписались в сельсовете и вечером собрали у себя за столом самых близких – меня позвали, да пару соседей. Стол был простой: картошка, соленые огурцы, грибочки, да пироги. Но давно я не сидела за таким светлым столом. Они сидели рядышком, Михаил и его Вероника, и нет-нет да и поглядывали друг на друга. И в этих взглядах было все: и нежность, и запоздалое признание, и обещание быть рядом до последнего дня.
Смотрю я на них, седых уже, с морщинками у глаз, а для меня они – самые красивые жених и невеста на свете. Потому что счастье их не юностью дадено, а жизнью заслужено. Вымолено долгими одинокими ночами, выплакано горькими слезами, выстрадано терпением. Такое счастье не сломается и не потускнеет.
Вот и думай потом, у каждого ли счастья свой срок? Кому-то оно дается в семнадцать, как буйный весенний цвет, а к кому-то приходит на закате лет, тихим и теплым светом осеннего солнца. А вы как считаете, дорогие мои, бывает ли у любви такое слово – «поздно»?
