В тот день мама позвала нас на кухню — ей всегда нужна была кухонная сцена для серьёзных разговоров. Поставила чай, уселась, вздохнула и сказала:
— Дети, я хочу вам кое-что рассказать. Это не про «кто свой, кто чужой». Это про благодарность.
И рассказала. Про палату, про «сладкую картошку», про сон, про кабинет, где оформляли документы, про отца с одной люлькой в каждой руке. Говорила просто, без драматических пауз. Мы слушали, не перебивая, как будто в комнате открылось окно и вошёл другой воздух.
Ангелина молчала дольше всех. Потом встала, подошла к маме:
— Значит, у меня мама — ты, — сказала. — И ещё одна — Людмила. Повезло мне с женщинами.
Отец в тот вечер достал из серванта маленькую коробочку — храненую почему-то отдельно. Там лежала банановая наклейка — старая, сине-жёлтая, аккуратно приклеенная на кусочек бумаги. Он сохранил её «на память о смешном слове». Мы смеялись и плакали, как это бывает, когда вдруг понимаешь, что твоя семья — ещё и чьё-то обещание, исполненное полностью.
Прошли годы. Ангелина стала той самой женщиной, про которую говорят «хочется на неё равняться». Нашла работу по душе, полюбила мужчину, умеющего слушать, и вышла за него. На свадьбе мама сидела, вытирала уголки глаз и всё повторяла: «Спасибо, Люда». Я хотел поднять тост и рассказал — про «Синюю птицу», про шепот во сне, про бананы. Гости смеялись и спрашивали, правда ли «сладкая картошка» — это банан. Я кивнул и почувствовал, как за спиной будто расправил крылья кто-то, кто давно умеет летать.
После банкета мы с Ангелиной вышли покурлить воздухом. Фонарики качались на ветру, музыка из зала звучала глухо, и в этом мягком шуме вдруг стало очень по-домашнему.
— Мне иногда снится женщина в голубом платье, — неожиданно сказала Ангелина. — Она ничего не говорит, просто кивает. Думаешь, это она?
— Думаю — да, — ответил я. — Она держит слово.
Ангелина улыбнулась как тогда, в детстве, когда получала «пятёрку» и прятала тетрадь за спину, будто принесла домой птицу.
— У меня есть две мамы, — сказала она тихо. — И три — если считать тебя, нытика.
— И четыре, если считать «Синюю птицу», — парировал я.
Мы стояли, глядели на звёзды, которые в нашем городе редко бывают действительно видны, и я думал о том, что семья иногда собирается из вещей, к которым нет инструкций: из сна, из слова, из банановой наклейки, из голосов на кухне. У этой сборки нет гарантийного талона, но есть руки, которые держат, когда шатает.
В тот вечер мама, уже собираясь домой, долго задержалась у порога зала. Смотрела на Ангелину, на её мужа, на папу с букетом, на нас с братом. И мне показалось, что она кого-то ждёт — будто дверь вот-вот приоткроется, и лёгкая женщина лет тридцати семи заглянет, сядет на край стула и скажет:
— Ну, Марина, видишь? Я обещала.
Мама поднесла ладонь к щеке — как от дуновения. А потом рассмеялась тихо — так смеются, когда узнают старую знакомую по шагам.
И в этот момент я понял, почему у нас дома никогда не было страшно. Потому что однажды женщина в больничной рубашке попросила чужую женщину не оставить её дочь — и та сказала «да». И вся наша жизнь — это «да», которое продолжается.
И всякий раз, когда на рынке я покупаю бананы, дома срываю кожуру, первый кусочек отдаю маме. Она обязательно скажет:
— До чего ж вкусная эта сладкая картошка.
И это будет самый верный рецепт счастья, какой я знаю.
