– Вот черт хромой! – всплеснула мать руками.
Оказалось, что почтальон Федул отнес «куда надо» письмо фронтовика Кривоносова фройлян Бонке в Штудгарт. И завертелось! Сёмка когда-то вывернул карманы у пленного немецкого солдата, нашел там портсигар, фотографию и письма от немецкой невесты. Умолчав о бессмысленном трофее, Сёма привез его в Малыхино, как говорится «до кучи», а потом взял да и написал письмо немочке: «Не ждите своего Ганса, мы наголову разбили поганые фашистские орды и водрузили над побежденным Берлином красный советский стяг».
– Не для детских ушей! – грозно посмотрела на всех мама и отправила спать.
Дети затихли, только Любаня прислушивалась к негромкому разговору, всё больше наполняясь неясным смятением. Вокруг еле горевшей керосинки витали косматые страшные тени.
– Сынок, я прошу тебя, отойди в сторону, – тихо сказала мама, и Любаня удивилась ее странному тону, – ты не знаешь, какие это люди, Кривоносовы. Пусть Тимофеевна сама с Федулом решит, по-бабьи.
– С Федулом уже поздно говорить, – немного помолчав, решительно ответил Петруша, – Сёмка – фронтовик, после контузии. Я его не оставлю. Завтра уполномоченный приедет. Я хотя бы с ним перетолкую.
– Ну, ради меня, сынок, не надо! – мама положила ладонь поверх его ладони, стараясь убедить, уберечь, – нам ещё отца искать. У нас своя беда, у них – своя.
Взрослые еще что-то бормотали, но так тихо, что Любаня не расслышала, хоть даже шею вытянула из-за занавески. Наконец они загасили керосинку и отправились спать, но мама еще долго всхлипывала на лавке.
Наутро Петруша ушел в сельсовет, а к Павловым прибежала воющая Тимофеевна с чемоданом трофейного барахла. Мама стояла у двери, широко расставив ноги, уперев руки в боки. Любаня никогда не видела ее такой рассерженной. Катюшка смотрела на соседку поверх кружки разбавленного козьего молока.
– Твой Пётр коммунист, вон вся грудь орденами сверкает. Вам чего бояться? А за моего дурачка кто заступится? Кто? – Тимофеевна падала в ноги, выла. Её цветастый платок сбился на затылок, обнажив седые косматые прядки.
– Забудь сюда дорогу! Забирай свое добро! Вон из избы! – мать сердилась и рукой показывала на дверь. Любаня почувствовала, что мама не только сердита, но и не меньше соседки напугана.
– Посмотри на детей, голые и босые! – Тимофеевна утерла слезы и подвинула чемодан к ногам мамы, – мне не жалко ничего, бери хоть всё. Хочешь, иди ко мне в избу, выбери, что надо тебе. Только пусть Пётр поможет!
Из-за печи вышел Василёк и волоком вытащил чемодан за ручку на порог. Следом вышла завывающая Тимофеевна.
…Стараниями Петруши Сёмку вскоре отпустили. Непутевый дурачок два дня отлеживался дома, а на третий шустрая Тимофеевна отвезла сына в областной госпиталь. Через неделю, когда соседи устали чесать языками о Сёмке, Петрушу неожиданно вызвали в военкомат.
Он быстро и хмуро собрался, перецеловал всех и посмотрел на маму долгим взглядом. Когда за ним закрылась дверь, Василёк ляпнул:
– Если бы его из-за Сёмки, то в милицию бы вызвали или в НКВД…
– Ишь, умник! – хлопнула мама Василька по спине полотенцем, – слова-то какие знаешь! Языком не трепли!
Но сама не выдержала и закрыла лицо ладонями. По Петруше заплакали в три голоса, а Любаня обнимала ничего не понимающую Катюшку и держалась. Но когда мама ушла на ферму, слёзы полились сами. Даже, когда замолчавшая после болезни Катюшка четко произнесла: «Беда!» и уткнулась носом в плечо сестре.
Радоваться ли тому, что малышка заговорила? Сказать маме или нет?
До позднего вечера в избе царила тягостная тишина, изредка прерываемая скрипом двери. Это Василёк мотался к косогору, пока мама не пригрозила ему всеми небесными карами.
Наутро, едва старшие ушли на прополку колхозного поля, Любаня с Катюшкой погнали обиженную козу на пастбище. Бедная животинка объедала скудную траву перед двором, а теперь, наконец, резво трусила впереди девчонок как собачонка. Всегда хмурая Катюшка улыбалась странной, счастливой улыбкой. Любаня прикрикнула на неё, копируя маму, потом неожиданно опустилась на землю и горько-горько заплакала. Катюшка обвила шею сестрёнки тонкими, почти прозрачными ручонками и что-то залепетала, потом стала дергать за плечо, а когда Любаня отмахнулась – сдернула косынку с её головы. Сквозь мокрые ресницы Любаня посмотрела вдаль с косогора. По грунтовке пропылил грузовик и остановился возле избы Павловых.
Силуэт мужчины, спрыгнувшего с кузова, узнала даже Катюшка. Любаня заметалась под чахлыми яблоньками, наспех привязывая козу. Поволокла Каюшку за руку, а потом и вовсе посадила себе на спину и, ожесточенно пыхтя, обзывая сестру толстухой, побежала к своей избе.
Петруша готовил тюрю в большой плошке. Он засмеялся, встречая чумазых и запыхавшихся сестер.
– Кто это такие? Кажется, Золушка и Царевна-Лягушка пожаловали?
Любаня и плакала, и смеялась одновременно. Она увидела свое чумазое лицо в осколке зеркала над умывальником и смутилась. Потом умылась и села на лавку рядом с братом. Ей и в голову не пришло побежать за старшими на поле. Катюшка немедленно вскарабкалась к Петруше на колени. Брат прижимал к себе ее бритую головёнку.
– А я подарки привез. От королевы. Знаете, в Великобритании живет королева Мария, а правит ее супруг – Георг четвертый, – сказал он шутливо, когда девчонки немного успокоились. Доверчивая Катюшка таращила глаза, а Любаня подозревала подвох.
– А как же милиция? – робко спросила она, шмыгая носом.
– Да не был я в милиции! – поднял брови Петруша, – в военкомат вызывали. Всем офицерам-участникам Парада Победы королева Мария прислала посылки. Прямо из Великобритании. А я не получил вовремя, попал в госпиталь, когда рана открылась… Вот посылка и нашла меня.
Петруша кивнул на огромный ящик возле окна, который сёстры в спешке не заметили.
– А что там? – робко спросила Любаня.
– Разное. Шинель из сукна, костюм штатский, ботинки, всякие отрезы материи. Но главное – там подарок для Катюшки.
– Разве королева знает о нашей Катюшке? – с сомнением посмотрела Любаня, но у сестры уже заалели щеки, и она захлопала в ладоши со всей энергией, на которую была способна.
Петруша ссадил сестру с колен и вытащил из ящика что-то белое, невесомое. Это были детские носочки, отороченные по верху вязаным кружевом. Катюшка вертела их в руках. Она никогда не видела ничего подобного. Петруша поднял палец вверх и сказал:
– Придется помыть лягушачьи лапки. Ради такого дела…
Вскоре Катюшка ехала на шее у брата, свесив тощие ножки в бесполезных, но невыносимо великолепных носочках. Её глаза искрились улыбкой, пальцы сжимали ворот гимнастерки брата, а губы лепетали: «Не беда, не беда».
