Евдокия подняла глаза на Максима. И в этом взгляде было всё: просьба, стыд, надежда, и ещё — отчаянная забота.
— Максим, — сказала она тихо. — Возьмите её. Пожалуйста. Хоть на время. Я… я не могу её погубить.
Слёзы у неё появились не сразу. Они будто долго держались за достоинство, за привычку не плакать при людях. Потом одна слеза всё-таки сорвалась и побежала по щеке. Евдокия быстро вытерла её, как будто это случайная капля.
Максим почувствовал сопротивление. Не к кошке — к самой идее. Как можно отдать последнее? Как можно попросить, когда тебе и так нечем дышать? Он смотрел на Евдокию и думал: если у неё забрать Мусю, что у неё останется? Коробка с книгами и яблоками? Холод?
Внутренний голос, привыкший всё упростить, шепнул: «Возьми кошку и уйди». Другой голос, новый, сказал: «Это не всё. Ты можешь больше». И Максим, сам не узнавая себя, выдохнул:
— Давайте я… я вам сниму квартиру. Хотя бы комнату. Недалеко. Вы же… вы не должны на ступенях сидеть.
Евдокия вздрогнула, будто его предложение напугало её сильнее, чем мороз.
— Нет, — сказала она быстро. — Нет, милый. Не надо. Я не привыкла. Это слишком. Вы добрый, я вижу, но… не надо.
— Почему? — Максим нахмурился. — Это же… это решит всё.
— Не всё, — сказала Евдокия и посмотрела на него строго, по-библиотечному. — Деньгами не всё решается. И я не хочу быть… — она поискала слово. — Должницей. Мне не это нужно. Мне нужно только, чтобы Муся жила.
Максим молчал. Он чувствовал, что она права, и одновременно чувствовал бессилие: он умеет решать проблемы логикой, ресурсами, действиями. А тут — человеческая граница, за которой чужое достоинство.
— Тогда… — сказал он, и голос у него стал ниже. — Тогда так. Я возьму Мусю. Но вы мне дадите номер. Вы будете звонить. В любой момент. Нужно — я приеду. Плохо — я приеду. Просто… просто звоните.
Евдокия смотрела на него долго, как смотрят на человека, которому хочется верить, но страшно.
— Вы правда приедете? — спросила она тихо.
— Правда, — ответил Максим, и в этом слове было больше, чем обещание. Там была попытка вернуть себе смысл.
Евдокия достала из кармана старый блокнотик, тонкий, с потёртой резинкой, и дрожащей рукой написала номер. Бумага чуть намокла от снега. Максим достал телефон, набрал, чтобы у него сохранилось. На экране высветилось имя, которое он сам набрал: «Евдокия С.».
Он осторожно взял коробку. Муся внутри дёрнулась, но не вырвалась. Как будто почувствовала: её несут в тепло.
Евдокия наклонилась, прижала кошку к себе на секунду, будто хотела запомнить вес. Муся уткнулась мордой ей в шарф.
— Прости меня, — прошептала Евдокия так тихо, что Максим едва расслышал. — Моя книжная душа… Прости. Ты только живи. Слышишь? Живи.
Слёзы капали на рыжую шерсть, и шерсть темнела маленькими пятнами. Евдокия не вытирала их. Она просто держала, как держат самое дорогое, когда отпускают.
Максим стоял рядом и чувствовал, как у него дрожат губы. Он не говорил ничего. Любое слово было бы лишним.
Потом Евдокия отстранилась, будто заставила себя, и кивнула:
— Идите. Мороз же…
Максим шагнул от ступеней. Снег скрипел под ногами. В руках была коробка, и она была тяжёлой не по весу, а по смыслу. Он прошёл несколько метров, потом ещё. И вдруг остановился, потому что не смог.
Слёзы пошли неожиданно. Без рыданий, просто горячо и честно. Он стоял на снегу, с коробкой в руках, и плакал. Не от жалости. От того, что внутри наконец-то что-то прорвало. От того, что сила — не в том, чтобы держать лицо, не в том, чтобы глушить работой эмоции, не в том, чтобы молчать. Сила — в поступке. В том, что ты остановился. Что ты увидел. Что ты не прошёл мимо.
Он дошёл до машины, сел, поставил коробку на пассажирское сиденье. Муся тихо мяукнула, и этот звук был как тонкая нитка, привязывающая его к жизни. Он включил печку, снял перчатки и погладил кошку через край пледа.
— Всё, — сказал он хрипло. — Сейчас будет тепло. Слышишь? Сейчас будет.
Дома он устроил Мусе угол: постелил плед, поставил миску, нашёл старую мисочку из кухни, налил воды. Кошка осторожно вышла из коробки и прошла по комнате так, будто проверяла границы нового мира. Потом свернулась клубком и замурлыкала едва слышно — не как благодарность, а как попытка успокоиться. Максим сидел рядом и ждал звонка.
Первый день прошёл в напряжении. Он смотрел на телефон чаще, чем на монитор. Каждое уведомление заставляло сердце сжиматься. Но звонили только по работе: «Макс, посмотри баг». Он отвечал коротко, делал минимум и снова возвращался к телефону.
Вечером второго дня Макс позвонил Евдокии Семеновне, но телефон был недоступен.
На третий день Максим не выдержал. Он оделся и поехал к метро.
У ступеней сидели те же торговки. Укроп. Носки. Рыба. Евдокии не было.
Максим подошёл к женщине с зеленью.
— Простите, — сказал он. — Тут… Евдокия Семёновна сидела. Старушка. С книгами. Вы не знаете, где она?
Женщина посмотрела на него внимательно, будто сразу поняла, что вопрос не праздный.
— А вы кто ей будете? — спросила она.
Максим сглотнул.
— Я… я забрал у неё кошку. Она просила. Мы… договорились, что она позвонит.
Женщина вздохнула и отвела взгляд, как будто ей тяжело произносить.
— Позвонит… — повторила она тихо. — Милый, она не позвонит.
— Почему? — Максим сказал это слишком резко, и сам испугался.
Женщина помолчала, потом сказала просто, сухо, как факт, который не требует украшений:
— В тот вечер, как вы ушли… ей плохо стало. Она тут сидела, потом встала — и как-то… побледнела. Мы «скорую» вызвали. Пока приехали… она уже… Тихо. Без крика. Просто села и всё. Сердце, наверное. Мороз. Да кто знает.
Максим стоял и не двигался. Внутри всё стало пустым, но уже иначе. Не глухой воронкой, а ударом, который выбивает воздух.
— А… — он попытался говорить. — А куда её…?
— Увезли, — сказала женщина. — Сказали, в морг. Потом, может, кто-то… Но у неё никого. Внук, говорили, есть, да только… — женщина махнула рукой. — Не спрашивайте. Лучше не надо.
Максим кивнул.
Дома его встретила тишина — но не та, прежняя. Из комнаты донеслось мурлыканье. Муся лежала на пледе, вытянув лапы, и, увидев его, подняла голову. В её взгляде не было упрёка.
Максим снял куртку, сел на пол рядом с ней и осторожно взял на руки. Она не сопротивлялась. Прижалась. Мурлыканье стало глубже, как маленький мотор.
— Она умерла, Муся, — сказал Максим тихо, не для кошки даже, а для себя. — Евдокия Семёновна… умерла.
Муся моргнула и ткнулась лбом ему в ладонь, будто отвечала: «Я здесь». Максим закрыл глаза. И впервые за долгое время почувствовал, что в его квартире стало теплее не от батарей.
Он встал, прошёл к столу, где лежала книга. «Гроздья гнева». Обложка была потёртая. На полях — тонкие карандашные пометки.
Он сел в кресло, устроил Мусю на коленях. Она мурлыкала, и этот звук заполнял комнату. Максим читал и иногда останавливался, чтобы посмотреть на пометки Евдокии, на её мелкий почерк. Будто она сидела рядом и говорила: «Видишь? Вот тут очень важный эпизод».