— Это всё хорошо, это интересно. А вот я замуж выхожу, — перебила Прасковью, что–то говорящую дочерям, Ульяна. — За хорошего человека, подполковника. Познакомились мы случайно, когда я в городе по делам была. Он сделал мне предложение, я согласилась. Я перееду к нему в город, естественно. Вот, пришла к тебе, Ванюша, спросить, что делать с домом.
Паша расцвела, кинулась поздравлять женщину, Иван растерянно вздыхал.
— Да, и вот еще что, — отстранив руки Прасковьи, добавила Ульяна. — Мне совестно, что я скрывала это столько лет, но тогда ты, Ваня, чувствовал себя плохо, теперь ты окреп и выдержишь все удары судьбы.
Паша, убирающая со стола, уронила блюдце. То треснуло пополам. Надя испуганно заагукала, Вера стала ее успокаивать.
— Я не понимаю, о чем ты, Улька! Брось, лучше расскажи о своем женихе, — махнул рукой Иван.
— Нет, Ты выслушаешь меня. Верка–то, — Ульяна победно глянула на невестку, та побледнела, точно белая стена, — не твоя дочь. Тебе ни к чему, а по датам не сходится. Прасковья твоя понесла уж после твоего ухода на фронт. А Вере повезло, что на мать похожа, ты ничего не заподозрил. Кто отец сего чуда, я не знаю. Но свидетелем греха всё же себя считаю и молчать дальше бессмысленно.
— Как же ты можешь?! Зачем?! — Паша, заметив, как потемнел от гнева муж, всхлипнула и устало посмотрела на Ульяну. — Зачем портишь нам жизнь?! Ты за счет меня питалась всю войну, палец о палец не ударила, с меня продукты брала, всё тащила. Мало тебе? Теперь с другого конца заходишь?! — Прасковья уже кричала, не обращая внимание на плачущую дочь, на испуганные глаза Веры.
— Я за брата и не такое готова сделать, — пожала плечами гостья.
— За меня? Это всё из–за меня? Ради меня? — усмехнулся опешивший мужчина. — Да ты только что меня убила, ты понимаешь?! Пошла вон! К своему жениху, на все четыре стороны, куда хочешь, иди! С глаз моих…
Женщина встала, тяжело опираясь о стол, потом, будто случайно смахнув со стола свою чашку и глядя, как та разбилась на мелкие кусочки, кивнула Паше:
— Убери, в избе у тебя срам один, а не хозяйство. Гони ее, Ваня, гони и не жалей. Другую себе найдешь, а гулящих нам не надо!
И ушла, даже дверь за собой не закрыла…
В комнате повисла гнетущая, жалящая своей пустотой и ненавистью тишина.
Иван встал, покачиваясь и спотыкаясь, доковылял до кровати, повалился на неё и, сжав культю, застонал. Переживания порождают боль душевную, а та, перерождаясь, становится болью физической, и никакой Николай Федорович этого уже не исправит…
— Папа! Мама, да что она такое сказала?! Мама! — Вера, стоя у своего места за столом, мелко–мелко дрожала. — Папа, я тебя так люблю, а она врет! Всё врет!
Она бросилась к отцу, ведь Синицын научил ее специальному массажу, чтобы снимать судороги, но Иван оттолкнул её.
— Убери от меня свои руки! Как же так?! Я на тебя, на вас что только не молился, вот, думал, живем, жена – верная, добродетельная, дочь – кровь от крови, плоть от плоти. А что получается? Да лучше бы я сгнил там, откуда меня вытащили, лучше бы я помер, чем с вами тут…
— Иван! Опомнись, Иван! — Прасковья сделала пару шагов к мужу, но тот, зло усмехнувшись, отмахнулся.
— Не подходи и Верку спрячь от меня. Пусть не будет ее в этом доме! Все, выходит, знают, что я дочь чужую воспитываю, один я в тумане живу! Ну, спасибо, женушка, порадовала. А, может, и Надька не моя? Ты сразу скажи!
Паша, уже не вытирая слез и только слегка морщась от каждого его слова, точно от удара хлыста, стояла, выпрямившись и глядя на мужа.
А потом он вдруг начал кричать, прогонял Веру, проклинал жену и Надю.
Паша уговаривала кинувшуюся собирать вещи Веру остановиться, обнимала её и целовала, но девочка уже ничего не слышала. Сегодня ее вера в отца пошатнулась. Он оказался не стеной, за которой можно укрыться, где всегда тепло и уютно, он стал камнями, что, падая, разрывают тебя на куски.
Надюша, испугавшись, тянулась к матери.
Паша взяла ее на руки, отвернулась и тут услышала:
— Убирайтесь все. Змеи подколодные!
Упал на пол костыль, заскрипела кровать, Иван застонал и отвернулся…
…— Прасковья? Верочка? Даже Наденька тут? Что стряслось?! — Николай Федорович, несколько растрепанный, накинувший на себя халат, стоял, распахнув дверь отданной в его распоряжение избы. — Пашенька, да на вас лица нет, заходите! И гроза вот–вот…
Усадив всех как можно удобнее и напоив горячим чаем, доктор потребовал четких объяснений происходящего.
Прасковья, не глядя на дочь, рассказала о своём прошлом. Подробности утаила, не для Вериных они ушей.
— Он выгнал нас. Всех выгнал… Не верит, и не будет верить больше никогда… Зачем она ему всё сказала? Я не понимаю, зачем?! — Паша снова принялась реветь.
— Понимаете, голубушка, — протянул Николай Федорович, — тут дело в чужом счастье, которое грызет и не дает покоя. Не удивлюсь, если тот подполковник бросит вашу Ульяну Петровну у алтаря, поняв вовремя, что она за овощ… Да забудьте вы про неё! Иван сделал глупость, большую глупость, но пока мы все живы, всё можно исправить. Только не сейчас. Держите паузу, дорогая моя, он должен всё продумать, вы тоже. А сейчас, Прасковья Михайловна, прошу вас за ширму. Лягте, там у меня что–то наподобие смотровой. Как–то вы мне не нравитесь… А вы, Верочка, будьте так добры, раскройте тут, в бумаге, печенье, говорят, вкусное. Надо попробовать!..
Вера краем глаза следила, как за ширмой происходит какое–то движение.
— Ну–с, дорогая моя, как я и предполагал, беременность, семь–восемь недель. Вы кормите еще Наденьку? Вот, поэтому не заметили, а между тем нужно беречь себя. Иван пусть там по стенам бегает, скоро устанет. А у вас много дел впереди. Работать будете не так много, больше отдыхайте. Ну а теперь давайте думать, где вас всех разместить!..
… Иван не спал всю ночь, маялся, ворочался в темноте, включал свет, хотел попить чай, но разлил ведро с водой и теперь сидел на лавке, угрюмо размазывая по полу лужу. Рассвело, забранились у окошка воробьи, пора было заниматься коровами, выгонять скот, чистить кормушки… А некому.
Пришла соседка, ничего не спросила, просто помогла во дворе и ушла.
Весь день прошел как в тумане, потом второй, третий. Хотелось есть, но всё, что мог приготовить Иван, это отломить кусок хлеба и посолить его… Иногда подкармливала всё та же соседка, но не баловала, будто просил ее кто…
Через две недели к нему в гости пришел Николай Федорович, осмотрел, потом, как будто между прочим, бросил:
— Знаете, Иван Петрович, война отобрала у вас физическую силу, это ужасно, даже в половину того, что случилось с вами, это кошмар. Но у Паши война забрала, возможно, больше – веру в людей. А потом подарил Верочку, Паша снова стала радоваться и жить, даже вопреки гнету со стороны вашей сестры. Война отняла у неё чувство чистоты и благодетельности. Но вот вернулись вы и подарили ей Наденьку, надежду на то, что семье все же быть, что Прасковья хорошая жена, такой и будет. Но недавно вы перечеркнули самое важное – любовь. Вы более не любите свою жену, да? Всё, что было до этого, мелочи. Важно лишь то, что наговорила ваша сестра. Ну, что ж, значит, и не было любви в вас. Любовь прощает всё, а вы нет… Если тут вообще есть, что прощать… Живите один, если так угодно. У вас больше не будет любви. А вот у Паши, если все сложится хорошо, то родится еще одна девчушка. Мы решили назвать ее Любушкой. Вера, Надежда и Любовь — так, кажется, зовутся три добродетели? Так вот, они скоро все соберутся под одной крышей. Только мама у них не София, но тоже житейской мудрости хватает. Значит, так суждено закончиться вашей истории, жаль. Прощайте, я больше не смею вас отвлекать.
Николай Федорович встал и, чуть поклонившись, ушел…
… С того разговора прошло почти две недели. Ковыляя каждый раз в столовую мимо окошек Николая Федоровича, Ваня замирал на миг, наблюдая за тенями, что плясали на шторах. В его же доме стояла кромешная тьма… Тьма в доме, душе, мыслях. Ночь, день, снова ночь, и не было этому конца…
… Ваня, крепко сжав зубы, шагал к дому доктора. Нога, костыль, нога, костыль, сено–солома, ать–два за своим счастьем, ать–два…
Прасковья встретила его не крыльце. Бледная, измученная токсикозом, она слабо вздохнула и выжидательно замерла.
— Паш, я не хочу так больше… Возвращайтесь обратно, а! Ты и девочки… Я вас люблю, жить не могу без вас… Я всё научился делать сам, я даже приготовить еду могу! Я буду тебе больше помогать. Ты прости меня, за Ульяну, за меня, и давай у нас больше тайн друг от друга не будет…
Паша тогда только пожала плечами, а еще через две недели согласилась вернуться…
… Любаша родилась легко и быстро, словно торопилась воссоединиться с сестрами. Прасковья, довольная, справившаяся со своим главным делом, лежала и умиротворенно смотрела в потолок. А Иван, заглядывая через плечо Николая Федоровича, пеленающего младенца, плакал, только тихо, не так, как голосила голодная Люба.
Три девочки, три продолжения Ивана и его жены, три надежды, веры и три человека, любовь к которым безмерна и всепоглощающа, теперь живут на этом свете, радуются, грустят, тревожатся и растут, а Прасковья и Ваня дарят им всех себя, всех без остатка. Так заложено природой…
Ульяна один раз приезжала к ним, потопталась у ворот, кликнула брата, но тот сделал вид, что не слышит. Он еще не готов разговаривать с сестрой. Может, чуть позже…