и уже инстинктивно огораживает лицо ладонями. Сынок не гнушался порой и вдарить.
Никанор сделал шаг, сгрёб мать одной рукой за ворот халата и хорошенько встряхнул. Старуха не проронила ни звука, только слёзки катятся-катятся. За пеленой бесконечного отупения, за мутной стеной грубых, неотёсанных и беспощадных отпечатков беспробудной пьянки, в глазах Никанора плясали истинные черти. Ничего ему не стоило в этот момент убить мать, выгрести из тайника остатки её жалкой пенсии и упиться вдрызг.
− Давай деньги, пока я всё тут не разнёс! Вот завтра не выйду на работу, ты будешь на ферме ответ держать.
И мать, не видя другого выхода, даёт Никанору на бутылочку. Иначе всё тут и впрямь разнесёт, последнюю тряпицу из дома вынесет, а своего добьётся. Мать Никанор держал в строгом страхе и ужасе, но только когда был трезв. Ведь стоило выпить Никанорушке, как разливалась по его скудным жилкам горячая, добрая кровь и тогда любил он мать до беспамятства.
− Мамуля-голубушка, не обессудь сына своего единственного! – падал расчувствованный Никанор к ногам сидящей на стуле матери и сам клал её изуродованные трудом руки к себе на голову, и сам приводил их в движение, как будто она его гладила. — Прости меня, маменька, клянусь, больше никогда, никогда… Да чтобы я хоть раз скверное слово тебе сказал? Да чтобы обидел грубостью? Ты же у меня одна, маменька, никого больше у нас нет, кроме друг друга!
− Эх, Никанорушка… Горе ты моё луковое, — вздыхала мать.
− Я, мама, исправлюсь! Сегодня же! Не веришь? – начинал суетиться Никанор в поисках немедленных доказательств, — хошь, шкаф передвину? Под кроватью вымету? Ты ж давно просила! Смотри!
И бросался Никанор к шкафу, валился на него своим тщедушным тельцем (а вы думали, Никанор богатырь синеглазый? О-о-о! Если бы!), шкаф трещал, посуда тревожно звенела в нём на стеклянных полках, вот-вот треснет всё и шкаф повалится.
− Ох, оставь его, оставь, Никанорушка! Ножки разъедутся, счас угробишь его! – взмаливалась мать.
Секунда – и Никанор вновь в ногах у матери – плачет, и уже мать сама гладит его по головушке, лишь бы заткнулся. Сын же с маниакальным возбуждением начинает жевать давнюю и хорошо известную матери жвачку, и сам же верит в свою чепуху до дрожи, более того, он уже там, на вершинах успеха и благополучия.
− Мы, маменька, ещё заживём с тобой! Я работу найду хорошую, завтра же с утра отправлюсь на поиски. Пиджачок ты мой выходной постирала?
− Да уж лет десять, как висит в целлофане нетронутый, чистенький.
− О! Давно меня, мама, на завод зовут в город. Начальственная должность, не кем-нибудь. Мишка Скобелев там директор, мой одноклассник, помнишь его? Прыщавенький такой был, квёлый, а вымахал – ух!
− Подзабыла уж, Никанорушка.
− Он мне так и говорит: приходи, мол, Никанор, зарплатой не обижу, мне такие надёжные люди, как ты, позарез нужны, — гордо заявляет Никанор, утирая последние сопли о мамину юбку. – На квартиру быстро накопим, в город тебя перевезу, тряпок куплю тебе всяких-разных, чтобы была ты первой красавицей, а по дому ты больше работать не будешь, вот ещё! Тётку наймём – будет приходить к нам готовить, убирать. А ещё на курорты, мам, два раза в год как минимум! Ты в какую страну хочешь сначала слетать? Заграница – это обязательно! Нечего таким людям, как мы, делать на нашем помоечном побережье.
− Мне и тут хорошо, Никанорушка. Ложился бы ты спать, родненький, завтра тебе вставать в пять, фермерских коров с овцами гнать по лугам, не забыл?
− Хорошо, маменька, не смею ослушаться…
Никанор послушно ложился, облобызав перед этим мать с головы до пяток и оставив на ней пакостный и терпкий запах перегара. Засыпал Никанор в одной неизменной позиции: поджав под себя ноги и подложив под левую щёку сложенные ладошка к ладошке руки. Как уляжется он, мать выключала свет и крестилась с облегчением – ещё один день пережили, слава тебе Господи.
Теперь, когда Никанор наконец мирно лежит, аки младенец в люльке, давайте рассмотрим его детальнее. Ростком Никанор не вышел – едва дотягивал до метра шестидесяти. Тело у него тощее, желтоватое, недоразвитое, а кожа на лице уходит в прозелень. Голова у Никанора по отношению к телу непропорционально велика, как у мальчика лет четырёх-пяти. Выражение лица – неизменно жалкое, неприятное, напоминающее скромного жабёнка, вынырнувшего из болота до половины рта. Собственно, рот был у Никанора практически незаметен из-за нависающих под глазами до половины лица рыхлых и болезненных мешков. Носик у Никанора был маленький и курносый, остановивший свой рост лет так в пятнадцать.
Изба, в которой Никанор обитал с матерью вот уже целых сорок лет, являла из себя жалкое зрелище и считалась одной из самых захудалых в деревне. Единственного сына мать родила поздно, под сороковник, до этого муж считал её бесплодной, но любил, не бросал, да и сама Евдокия считала себя пустоцветом и очень от этого страдала. Когда Никанору исполнилось пять, муж Евдокии трагически погиб, поэтому сын отца практически не помнил. С тех пор и стала неуклонно хиреть их изба: сгнивало резное, великолепное крыльцо, провисали ажурные ставни, косился высокий, поставленный отцом дощечка к дощечке, изумрудный забор.
Мамаша в сыне души не чаяла и порой шла на немыслимые унижения, лишь бы вызволить из беды Никанорушку. Рос Никанор тихим мальчиком себе на уме, учился в городской школе, что была в получасе ходьбы от деревни, и учился весьма посредственно, даже плохо. Но не скверные оценки были бедой Никанорушки, а то, что был он истинным козлом отпущения. Напакостят ли мальчишки, издадут ли какой непристойный звук за спиной учителя, а все стрелки переведут на Никанора.
− Кто сделал?!
− Никанор!
− Тыыы??? – впивался учитель в мальчика, вытащив из мягкого места канцелярскую кнопку.
Никанор лишь глазёнки опускал и молчал.
− К директору! Родителей в школу!
А там уж мать с работы отпрашивается, перед директором и так и эдак унижается, умоляя простить Никанорушку и уверяя, что он ангельский мальчик и не мог сотворить подобное. Таким образом Никанор с горем пополам окончил девять классов и поступил в училище, куда мать тоже ходила как к себе домой, таскала подачки и умоляла начальство подтянуть Никанору оценки (часто вполне заслуженные, но также часто и занижаемые за мнимые пакости, ведь и там парень был отпущенным козликом), сжалиться с зачётами и позволить остаться ему на следующий год.
Переменив после окончания училища около сотни самых грязных и мелких работ, Никанор плюнул на карьеру и устроился пастухом на ферму, которая как раз возродилась на окраине их деревни. Уж давно он попивал, а тут и вовсе стал беспробудным пьяницей. Женщин, между прочим, у Никанора никогда не было, как не было и настоящих друзей, а местная детвора не уважала дурковатого пастуха и сочиняла про него премилые и не шибко любезные дразнилки, приводя в бешенство героя сих сказаний.
Никанор, Никанор,
Рожа как помидор
Тыкнешь – и развалится,
Никому не нравится!
Кричали нараспев мальчишки, завидев Никанора на улице. Или вот ещё:
Как у нашего Никанора
Завелась в ушах вся флора
Блохи, вошки и сверчки
Никаноровы дружки!
− Флора – это растения, олухи! – кричит на них Никанор и пытается догнать, потрясая палкою, да где ж ему угнаться за быстроногими мальчишками.
В пять утра мать будила Никанора на работу и он, заспанный, опухший, послушно вставал. Наскоро позавтракав и получив от матери завязанный в пакет и косынку обед, Никанор отправлялся на ферму. Выгнав коров и овец из стойла, он часиков до двух бродил с ними по лугам и лесочкам вдоль широкой реки, к обеду гнал назад на дойку, а потом вновь до вечерней неги, до одуряющего запаха усталых луговых трав таскался с ними по выпасам. Гонял животных Никанор не один, был у него помощник – пастушья собака Цезарь, старая, лохматая и очень умная животинка. Любил Никанор подремать в траве, когда зной пополудни особенно размаривал. Налакивался он припасённой с собою водочки, закусывал маменькиным обедом и на бочок… А Цезарь продолжал в это время честно нести свою собачью службу. Жил пёс при ферме и Никанор никаких прав на него не имел, и собака это знала, потому не позволяла пастуху творить с собою вольности – и рыкнуть мог, и погавкать как следует, даже куснул пару раз Никанора за грубость. Установились отношения между ними чисто рабочие и не более. С другим пастухом, подменяющим два раза в неделю Никанора, Цезарь был более ласков и даже разрешал почесать своё нежное брюхо.
Однажды утром Никанор проснулся и не понял – за окном явно светлее, чем в пять утра… Начал он ворчать на мать, отчего не разбудила, старая дурёха. А мать того уже… преставилась Господу. Так и не дождалась от Никанора обещанного благополучия. Осень была в ту пору. Схоронил Никанор мать не без помощи добрых людей и в оставшиеся тёплые дни вставал к коровам самостоятельно, при помощи будильника.
В зиму Никанор тоже на ферме работал: ухаживал за коровами да овцами, чистил стойла, подкидывал свежего сена. В тот год ещё одна беда его коснулась – пёс Цезарь заболел и издох. С кем коров теперь пасти по весне? Стадо-то большое, одному уследить сложно… Беда… Хозяин фермы обещал Никанору нового пса, да тут в дело вмешалась Госпожа-Случайность.
В город Никанор поехал, на рынок. Когда уже готов был уходить, неожиданно увидел он прелестное зрелище: собаку-мать и с нею рядом два щенка, белый и чёрный. Семенила вся собачья семья за киоски, а Никанор, не долго думая, потащился за ними следом. Псинка была хорошей, примерно по колено Никанору в холке, чуть лохматая и крепкая, очень похожая на классическую пастушью собаку. А уж щенки какие! Матерь Божья! Истинные красавцы! Пока мать отвлеклась, Никанору удалось подманить сосиской белого щенка… Малыш смущённо подполз к нему на белом пушистом брюшке и принюхался к угощению. Тут-то Никанор его и схватил, сунул взвизгнувшего малыша себе под куртку и помчался что есть мочи, осчастливленный, домой.
− И как тебе, Никанор, живётся-то без матери? Хорошей она у тебя была старушкой, тихой, а главное пьянку твою терпела смирно.
− Да чё там… Пора ей уже было. Ты сдавай карты, не сиди зря.
С тех пор, как матери не стало, самым большим огорчением Никанора была необходимость самостоятельно заботиться о пропитании. И материна пенсия – вот чего ему ещё не хватало. Конечно, погоревал Никанор, особенно в начале, непривычно всё-таки оставаться одному длинными ночами. Никто больше не укрывал его по уши одеялом, не выключал свет перед сном, как маленькому дитятке, некому было изливать свои фантазии по поводу ослепительно успешного будущего и не на ком было срывать свою злобу, если Никанор вдруг становился тверёз. Изредка до общества Никанора снисходил такой же забулдыга и проходимец Алёшенька, как ласково звали его в деревне. Алёша, несомненно, был удачливее Никанора хотя бы тем, что не имел физических дефектов, а по молодости так и вовсе был весельчаком-симпатягой, рыжеватым, хорошо сложенным и румяным парнишкой. Бабы за него пупки рвали, оттого и не удивительно, что имел он жену и целую ораву детишек. Теперь, правда, Алёша обрюзг, запустился и каждый год бил собственные рекорды по увольнениям за прогулы и пьянки.
Раньше, пока мать Никанора жива была, собирались они где придётся, чтобы в картишки перекинуться и, естественно, выпить. Но мать отмучилась и путь в Никаноров дом стал открыт.
− Зачем мне та мать, когда у меня вон кто есть теперь, видал? – ткнул Никанор в сторону закопченной печки, по которой паутиной расползались во все стороны трещины. Под нею на отцовском пальто из бараньей шерсти лежал свёрнутый калачиком щенок. Пригретый печным теплом, он спал.
− Видал, видал, — мягко отозвался Алёшенька, — красавец. А чего он у тебя спит так долго? Не больной?
− Нее-е… Резвился днём много. Я ж его на ферму с собой беру, пусть привыкает сызмальства, — умилённо смотрел на щенка Никанор, точно мать на своё дорогое дитя, — хоть и мал, да умён! Ух! Всё понимает. На овец было лаять повадился почём зря, я ему – фу, Белый, нельзя! – и нос прижал чуток. И что ты думаешь? Больше не тявкает, только смотрит на них, суетится около стойл и поскуливает. Мозг!
− Белый, говоришь? Так и назвал?
− А как его ещё назвать-то? Он же сплошь белоснежный, как фата невесты.
Алёша повернулся на стуле, раскорячил ноги, вытянул вперёд руки и приказал:
− А ну, давай его сюда, давай… Будет ему спать-то. Хочу на него поближе глянуть, я в собаках чуток разбираюсь.
Никанор, впервые в жизни чем-то гордившийся, пополз на присядках к щенку, ласково приговаривая чуть заплетающимся от водки языком:
− Белый, Белёчек! Ах, ты мой мальчик! Иди к папочке, иди, мой дорогой, не бойся, не бойся…
Оказавшись в руках Никанора, щенок и не думал бояться: он сладко зевнул, оголив розовую свежесть маленькой пасти, и сверкнул острым рядком белоснежных зубиков. Глядел он на Никанора до того чистыми и невинными собачьими глазками, что Никанор еле сдержался, чтобы не облобызать его в десятый раз за день. «У ти мой! У ти!» — проворковал щенку умилённый хозяин и передал в руки гостя.
− Хорош, хорош… — повертел щенка и так, и эдак Алёшенька. В белоснежном щенке, который весь был покрыт мягкой и чуть завитой по-детски шерстью, решительно не было ни одного изъяна. Не белыми на нём были только розовый нос, такого же цвета подушечки лап и мутно-голубоватые глазки. Алёша не постеснялся заглянуть во все впадинки и отверстия на щенячьем теле, крутя его на все лады, а щенок, напрягшись, стойко всё терпел и не проронил ни звука до конца манипуляций.
− Телосложение отменное и пахнет он прекрасно. Крупным будет, лапы-то большие, как у рыси, понял?
− Да ну? – не обрадовался Никанор, — мать у него была приземистой, средней… Не может он в кабана вымахать.
− А кто ж знает, с кем она его нагуляла? Бывает, что сучка размером с футбольный мяч, а щенки вымахивают в кобелей в два-три раза крупнее. Кормишь хорошо его?
− А то! Сам так не ем. Всё лучшее подлецу отдаю… Как не дать, когда он так смотрит? И на ферме его бабы подкармливают, парным молоком упивается досыта.
− Правильно, правильно. Ему расти надо.
И Белый старательно рос, вырастал в славного кобелька. Алёша не ошибся с прогнозом – превращался Белый хоть и не в громилу, но в крупного, ладного, красивого пса размером с добрую немецкую овчарку. Теперь мальчишки на улице, завидев Никанора с Белым, не спешили кричать свои дразнилки, а подходили к хозяину и ласково просили:
− Дяденька Никанор, разрешите пёсика погладить?
Никанор великодушно разрешал и мальчишки обступали пса со всех сторон, сыпали на Белого комплиментами, а Никанор рядом стоял и испытывал такое редкое в его жизни ощущение счастья.
− Белый, принесёшь палку, Белый? Апорт! – швырял палку один из мальчишек. Белый с радостью приносил им апорт – это была его любимая игра.
− Белый, сидеть! Стоять, Белый! Лежать! – наперебой командовали ребята и Белый исполнял все команды, которым его от скуки обучил Никанор во время долгих странствий по выпасам с коровами да овцами. – А теперь ползи, Белый, ползи! Ну, умё-ё-ён! Красавец! – восхищались мальчишки.
− То ли ещё! Он и петь умеет! – гордо заявлял Никанор, — смотрите. Белый, голос!
− Гав! Гав! Гав!
− А теперь споём с тобой, споём, Белый, давай, подпевай-наворачивай… — и Никанор напрягал своё тонкое горлышко, и начинал петь заунывно-дурным голосом: «Ой, да растёт в саду калина да красная, ой, за что ж не любишь ты мя девица ясная!..» А Белый подвывал в такт Никанорова мотива «ау! а-у-у!» и не совсем было понятно: так ли ему нравится песня, или Белый тем самым пытался заглушить режущее слух скверное пение хозяина.
На ферме Белый тоже ко двору пришёлся. Коров с овцами Белый пас поначалу лихо – летали они у него врассыпную кто куда, а Белый, погоняв их, с разбега бултыхался в реку, плескался там, чистил пёрышки и не спешил выходить назад – знал, что Никанор будет занудствовать, учить его правильному выпасу.
− Белый! Белый! К ноге, Белый! Уу-у-х, шальной!.. – без конца кричал Никанор и злился, что пёс не даёт ему спокойно полежать и подремать, выпив водочки.
Но вскоре Белый освоил пастушью науку и стал справлялся с нею не хуже покойного предшественника Цезаря. К тому же, зарплату Белый тоже получал – хозяин фермы сделал Никанору прибавку к жалованью на питание пастушьего пса, хотя и знал, что пока пёс крутится на территории фермы, то никогда не бывает голодным, все работники таскали ему угощения, а коровы делились молочной продукцией. Но что поделать? Слишком славным был пёс, а хозяин тоже человек, не устоял перед чарами Белого, влюбился, как и все.
Но не всё было так гладко и сладко в жизни Белого, ибо пить Никанор продолжал в чёрную. В особо упоенные дни Никанор относился к собаке развязно, бывало, лишнего позволял, но никогда сильно не бил, а если мучило Никанора похмелье и не было в доме водки для опохмеления, то кричал Никанор на Белого благим матом и выгонял спать в дырявый сарай.
Как-то раз, когда Белому исполнилось уже три года, Никанор напивался в компании собутыльников. Попросил Никанор Белого спеть, начал заводить свою старую шарманку раз, два, а Белый ни в какую – отворачивается, гордость проявляет перед пьяницами. Когда один Никанор пил, то ладно, а компании грязных забулдыг Белый терпеть не мог. Один из пьяниц решил ободрить Белого – потянулся к нему, чтобы потрепать по холке, а Белый вдруг весь ощетинился, зарычал… Тут уж в Никаноровой душе черти взыграли на полную: начал он бить Белого кочергой, а напоследок дал ему крепко под зад и выгнал из дома. А на улице зима стояла лютая, завывал мороз в проводах…
− Зря ты так с ним, Никанор, ну подумаешь, взъерепенилась в кои-то веки псинка…
− Пусть знает своё место! Совсем распоясался от славы! – возбуждённо отрезал Никанор и хрипнул: — наливай ещё по новой!
На следующее утро проснулся Никанор поздно, был у него выходной. Тихо было в избе и очень холодно, ведь печь погасла. Вспомнил Никанор про Белого, вышел звать его. Кликал, кликал, звал, звал, а Белого и след простыл. Пропал пёс. Не вернулся Белый ни на следующий день, ни через неделю, ни даже через месяц… Убивался Никанор по Белому сильнее, чем по родной матери. Рыдал, падал в снег, целовал баранье пальто, на котором спал пёс, искал его вместе с мальчишками по оврагам да лесочкам, все закутки облазил, но не было Белого нигде – исчез пёс, как в воду канул.
Весна пришла. Осунувшийся печалью Никанор решил сходить в город за кой-какими продуктами. Шёл он в сторону рынка давно известной тропой, как вдруг видит – собаку белую на поводке какой-то гражданин выгуливает, а пёс тот – вылитый Белый!
− Белый! Белый! Эге-гей! – крикнул Никанор. Пёс поднял голову и хозяин его тоже обернулся. Ну, точно же Белый! Мужчина потащил пса подальше от странного зеваки и тот послушно пошёл за ним, правда, пару раз оглянулся на Никанора.
Ночью Никанор глаз не мог сомкнуть, всё думал, как ему вернуть назад пса. Уже за полночь услышал он скромное пошкрябывание в дверь… Открывает – а там Белый! Красавец, мишка белый, пахнущий псинкою и воздухом ранней весны! Никанор ахнул, а Белый ему лапами на плечи прыгнул и давай лизать всю Никанорову физиономию. Облобызавшись вволю и наохавшись, улеглись они спать на одну постель. Никанор и обнимал Белого, и словом ласкал, долго-долго не мог успокоиться от навалившегося счастья.
− Я пить ради тебя брошу, Белёчек ты мой ненаглядный! Будем жить мы с тобой душа в душу! А если вдруг к водке рука моя вновь потянется, так грызи ты её, друг! Отгрызай к чёртовой матери! Только по праздникам чарочку разрешай мне, ладно? В меру-то можно… Ох, Белый, Белый, я же без тебя чуть не умер от тоски!
И сдержал слово Никанор! Бросил пить! Только чуточку иногда по праздникам пригубливал. С тех пор стали они жить с Белым в мире и спокойном счастье, а по летним вечерам собирались около их дома ребята и Белый проделывал перед ними все свои фокусы. Никанор рядом сидел, любовался собакой, радовался, и с ребятами с теми дружен стал: открывали ему мальчишки свои горячие сердца и Никанор отвечал им тем же.
− А теперь спой нам, Белый! Спой, ненаглядный мой! Зачинай! – вскакивал Никанор и давай заводить свою любимую песню, и Белый с ним «ау» да «ау».
Песенку ту, друзья мои, вы точно никогда не слышали. Никанор её сам сочинил в честь Белого — самого лучшего и красивого на свете пса.
Ой, да растёт в саду калина да красная,
Ой, за что ж не любишь ты мя, девица ясная?
Да и не нужна ты мне, дура распрекрасная!
Есть собака у меня — не чета тебе, ясно ли?
Ой-лю-лю! Ой-лю-лю, ой лю-люшеньки,
пой, пой, Белый, ух, шальной!
Как я же тебя полюблюшеньки!..
Автор: Пойдём со мной