Только потом, уже много позже, когда было мне лет 14 и хоронили деда Алеся, я узнал, почему он скотину не трогает: бабушка рассказала мне, что в войну жили они на хуторе на краю леса, и однажды заехал к ним патруль немецкий на мотоцикле — офицер и два солдата. Напившись самогона, они вытолкали Алеся из дома и приставали к Яне. Дед вернулся в дом с топором и зарубил офицера. Потом бежал несколько километров за удирающими от него на мотоцикле немцами, забывшими от страха о своем оружии, размахивая этим самым топором. Потом он вернулся, успокоил жену, дочиста выскоблил пол от крови… и поджог хутор.
До самого конца войны они прятались по лесам и болотам. После войны Алеся посадили за что-то, а Яна горбатилась в колхозе одна, тянула на себе их маленького сына и ждала.
— Завидуют им все всю жизнь, — говорила моя бабушка, — бедные они всегда были и горемычные, а всю жизнь вместе, друг за дружку держатся, что твои два голубка. Завидуют им. Все завидуют.
А в то лето, помню, бабушка Яна заболела. Мы пришли проведать ее, а дед Алесь, грубиян и матерщинник, стоял на коленях у кровати и целовал ее старые морщинистые руки.
— Софья! — почти взмолилась моей бабушке Яна. — Прогони ты этого дурня старого, а то у меня сил нет, не даст гад и похворать спокойно!
Меня выгнали за компанию, потому как «нечего тут разговоры бабские слухать», и мы сидели с дедом у нагретой стены их дома. Дед дрожащими пальцами крутил очередную самокрутку и плакал. Я первый раз тогда увидел, как плачет взрослый мужчина.
— Вот, корова старая, — бубнел дед, — никогда меня не слухает, вот выздоровеет — дам ей по первое число!
С тех пор, когда меня спрашивают, что такое любовь, я не знаю, что ответить, но я знаю, что это…