– И вам не хворать, Герман Юрьевич, – добавила Евдокия Ивановна.
Маргарита встретила врача загадочной улыбкой, всматриваясь в его серые, усталые, испещрённые красными нитями сосудов глаза.
– Здравствуйте, доктор, – последней вздохнула Елена Петровна.
– Ну что, Елена Петровна, как у нас дела? – Герман Юрьевич чуть наклонился к больной, взялся было за стетоскоп, висевший на шее, но оставил его и, как мальчика почесал на затылке седой ёжик волос. – Вот всё же хорошо! – заключил он без всяких осмотров.
– У меня последний раз было хорошо на дне рождени у сына Пети. Когда восемнадцать ему отмечали. Да и у вас, судя по вашему усталому виду, тоже не всё окей, – вздохнула Елена Петровна.
Доктор придвинул к кровати табурет, сел рядом. Соседки, чтобы не мешать, без слов улеглись на свои места.
– Знаете, я за свою долгую практику много всяких историй наслушался, – ткнул в потолок тонким указательным пальцем хирург, – оттуда. И вы не первая, кому там показалось лучше. Но вы первая, кто требовал отправить вас туда обратно.
Валентина Григорьевна при этих словах доктора прикрыла открывшийся рот ладонью.
– Капельницу выдрали, датчики сорвали… А меня ведь за это не в монастырь, а в тюрьму бы упекли…
Елена Петровна ещё раз, но уже виновато вздохнула.
– Там, правда, хорошо… – прошептала она в своё оправдание. – Первый раз в жизни было спокойно…
– В жизни или после неё? – хитро прищурился доктор.
– В жизни, – уверенно ответила Елена Петровна. – Там точно жизнь есть. И Петя меня там ждёт. А вот про тутошнюю я теперь сомневаюсь.
Доктор вдруг положил свою ладонь на руку Елены Петровны.
– Меня в советском меде шесть лет учили, что человек это просто самый совершенный организм на Земле, – сказал он. – Но слишком уж совершенный. Чересчур, я бы заметил. Но порой очень беззащитный и слабый… Я знаю, что у вас на войне погиб сын. И я представляю вашу боль. У меня, практически на моих руках, умирала моя дочь. И я, врач, ничего не мог сделать.
Герман Юрьевич горько замолчал, у Елены Петровны, смотревшей на него тревожно, выступила слеза, и она положила свою вторую ладонь поверх его руки. Остальные женщины притихли настолько, что боялись дышать. Маргарита лишь страдальчески подкусила губу.
– Кто знает, – продолжил доктор, – может, именно ваш Петя стоял у меня за спиной у операционного стола. Или… моя Лера. А может и оба… Что же вы там такого увидели, чтобы так не желать возвращаться в нашу жизнь?
Елена Петровна обвела взглядом палату, остановила его на каждой из своих притихших соседок, словно выверяя – можно ли при них об этом говорить, и лишь потом ответила:
– Если бы я была учителем физики, я бы всё равно не смогла объяснить. А я всего лишь «историчка»… – она улыбнулась, вспомнив школьное «звание» учительниц истории.
– Наоборот, вы не связаны парадигмами научных представлений. И что-то мне подсказывает, что в процессе умирания человека срабатывает фундаментальный закон сохранения энергии, не может же она просто бесследно исчезать, – подбодрил Герман Юрьевич.
– Может быть… Все человеческие представления там не работают… Слов, символов, знаков, цифр, определений – всего этого не хватает, чтобы объяснить. У атеистов это вообще вызовет приступ раздражения или иронии, в зависимости от воспитанности… – Елена Петровна покосилась на Маргариту.
Та мгновенно обиделась и выпалила навстречу:
– Я бы не сказала, что выздоравливают и возвращаются оттуда только верующие. И атеисты тоже, да ещё злее после того на вашего бога становятся. Вот у нас Дмитрий Леонидович на работе после клинической смерти вернулся, так совсем дурак злой стал! И над верующими смеётся!
– А я о чём? – обезоруживающе улыбнулась Маргарите учительница. – Рита, я не о тебе… Я тебе так скажу: кто-то возвращается к Богу, а кто-то, так или иначе, заключает сделку с дьяволом. Но ведь это ненадолго. Только на эту коротюсенькую жизнь здесь. Не завидую твоему Дмитрию Леонидовичу, когда он на второй заход пойдёт. А пойти всё равно придётся. Хотя, он, может, и всех нас переживёт. Злым, я теперь знаю точно, не на что будет там смотреть, кроме своей злобы.
– Рита, ты не перебивай, пусть рассказывает, – по-матерински попросила Евдокия Ивановна.
– Да особо рассказывать нечего, – улыбнулась Елена Петровна так, как будто её вселенская тайна была лишь детской тайной о спрятанных в жестяную коробку фантиках. – Ангел, так я всё же думаю, увлекал меня всё дальше на открывающийся всё больше свет. Я почему-то ждала, что сейчас мне, как положено, прокрутят всю мою непутевую жизнь, что я родителей своих в первый раз хотя бы тут увижу, боялась ещё, что прискачут со всех сторон бесы и начнут мне все мои грехи зачитывать, а их ой-как много…
Елена Петровна остановилась, замолчала, покусала губы, будто сама начала пересчитывать свои грехи.
– А вместо этого, я почему-то слышала, как я молилась за Петю. Ведь, знаете, одно дело, когда я молилась за него на войне, а потом, когда его убили, я молиться перестала… Я… – и тут Елена Петровна зарыдала так, что Герман Юрьевич подскочил, – я верить перестала!.. Ведь я так молилась! И он один у меня! И нет никого больше! Понимаете?.. – рыдания уже не давали Елене Петровне говорить, и доктор рванулся в коридор с криком «сестра!», а вернулся со шприцом, наполненным лекарством. Ввёл его в катетер, что был вставлен в вену на руке Елены Петровны, и уже через минуту она стала дышать ровно. Вот только слёзы продолжали одна за другой катиться из её глаз.
– С-суки… – сильно и твёрдо, как может только сильная женщина, выругалась на кого-то неопределённого Евдокия Ивановна. Наверное, на тех, кто убил Петю.
– Не ругайся, Дуся, – через всхлипы тихо попросила Елена Петровна, – не ругайся, родная…
Евдокия Ивановна скомкала в кулаке платок в тряпичный катышек. Валентина Григорьевна и Маргарита тоже растирали по щекам слёзы.
– Доктор, у вас же это, как говорят, профессиональный цинизм должен быть… – вдруг повернула голову на Германа Юрьевича учительница. – Вы уж простите, но вы-то сами верите?
Герман Юрьевич улыбнулся, снова поскрёб пятернёй, как подросток, седую макушку, и ответил просто:
– Лет десять назад я бы посмеялся над вашим рассказом, списав всё на какие-нибудь беспомощные объяснения об умирающем мозге и воздействии наркоза. Но после смерти дочери мне самому надо верить, иначе мне просто незачем жить. Все поводы существовать стали до отвращения смешны. Но! – он многозначительно поднял вверх указательный палец. – С тех пор медицина шагнула вперёд, и, скажем, сегодня у меня намного больше шансов спасать людей с диагнозом моей Леры. Понимаете? А тогда я долго пил… Сильно… Беспробудно… Наверное, как многие русские люди в таких случаях. Коллеги и друзья не дали мне бессмысленно сгореть в этом земном аду.
– Вот, а меня отец Андрей остановил. Я ведь чего учудила, когда известие про Петю получила. Я собрала все иконы, что у меня были, унесла их в церковь, в лавку… Сказал там: нате, не помогло, убили моего Петю. А служившая там Тамара как закричит: грех-то какой! Но тут отец Андрей подошёл и тихо так говорит: это не грех, это слабость, которая у всех бывает. У апостола Петра и то, говорит, была… Я тогда даже не услышала тогда, что моего Петю, как апостола зовут. А меня отец Андрей взял за плечи как сестру младшую, посмотрел в глаза и честно сказал: у меня нет дежурных слов для вашего горя, но, я верю, что Господь сам вам подскажет. – Елена Петровна перевела дух, снова с недоверием посмотрела на Маргариту, но та уже смиренно и со слезами на глазах слушала её. – Я тогда из-за боли своей и обиды даже стыда не почувствовала. Я его там почувствовала… – учительница посмотрела на потолок как на Небо. – Именно за эту слабость, за этот грех. Все остальные грехи как будто забрал или стёр кто-то. Может, Петя…
– Так ты Петю-то видела? – подстегивала рассказ по принципу мыльного сериала Валентина Григорьевна.
– Последнюю фотографию в форме, на которой он так светло улыбается, – улыбнулась словно в ответ сыну Елена Петровна.
– На том свете фотографию видела? – переспросила Валентина Григорьевна, даже голову вытянула навстречу ответу.
– Образ… не фотографию… Улыбка – главное… Живая улыбка… И так мне вдруг хорошо и спокойно стало, так легко, а там ведь впереди да вокруг ещё что-то огромное открывалось… И этот свет стоял рядом, теперь уже не звал, он будто показывал мне всё и ждал моего какого-то решения. А тут Герман Юрьевич со своим анестезиологом потащили меня обратно на этот отвратительный стол, под эту лампу, в которой свет мёртвый. Потянули прямо за душу! Во! Я теперь знаю, что такое за душу тянуть! Я видела, как они током меня шпуняли. Анестезиолог ещё и ругался при этом. Сильно ругался.
– Он себя ругал, – улыбнулся Герман Юрьевич, – думал, что с препаратом перебрал.
– О! Я же говорю, наркотики! – снова поймала своё Маргарита.
Теперь уже все, даже доктор, посмотрели на неё как на дурочку. Уже даже «не как»…
– Ну… я так… к слову… – смутилась Рита.
– Наркоманы чего только не видят, а самих себя на операционном столе точно не видят, – качнул головой доктор. – А я бы дорого отдал, чтобы увидеть, как моя Лера улыбается…
– Так я не поняла – есть там жизнь или нет? – это уже шёпотом у самой себя спросила Маргарита.
– А я вот теперь не знаю, есть ли жизнь здесь или нет, – ответила ей или вообще всем Елена Петровна.
– А иконы-то? – спохватилась вдруг Евдокия Ивановна.
– А иконы мне отец Андрей обратно вернул. Сказал: вот когда точно решите, что они вам не понадобятся – принесите.
– Понадобятся… – решила, вытирая слезу, Валентина Григорьевна.
– Понадобятся, – согласилась Елена Петровна. – Прости меня, Господи, грешную.
Автор: Сергей Сергеевич Козлов.